Воспоминанья гложут, как отрава,
И крики жертв в ушах еще звучат.
Была деревня, стал Валькирий сад –
Кому, скажи, нужна такая «слава»!?
Но, сколь бы ни был скорбен путь,
В дороге нужно отдохнуть.
Ведь холод не пощадит никого:
Ни воина, ни призраков его.

Строптивой бабой вьюга завывает.
Вдруг, страннику почудился дымок.
Он пригляделся, пристально, как смог,
И видит: дом рыбацкий жмется к скалам.
Стоит домишко невысок,
В окне теплится огонек.
И ярость волн морских и ветер злой
Жилище то обходят стороной.

Немые ноги все переставляя,
Боец под крышу ту спешит быстрей.
Предчувствуя, что вьюга станет злей,
Он там поесть и выспаться желает.
Дойдя, стучит озябший гость,
Открыл хозяин, глянул вскользь.
Нахмурился, как будто свет не мил,
И, нехотя, но все-таки впустил.

Спустившись, гость оглядываться начал.
С изнанки дом просторней, чем на вид.
В печи огонь, сеть на стене висит,
За стенкой куры о своем кудахчут.
«Такой студеною порой
Вы зачастили на постой», -
О бороду свою чеша кулак,
С ехидцей легкой высказал рыбак.

Тут воин зубы сжал, едва не дрогнув,
И произнес, скрывать стараясь пыл:
«Ужели до меня здесь кто-то был?»
«Тот скальд вчера отправился в дорогу», -
Сказал старик и в хлев ушел.
Вернувшись, положил на стол
Какой-то сверток, хлеба край и нож:
«Жри. Так хоть с голодухи не помрешь».

Кусок харакля – вяленой акулы
В холстину ту замотан крепко был.
И, хоть слегка во хлеве и остыл,
От духа рыбьего сводило скулы.
«Ну как пирушка, по плечу?»
«Годится. Дай я заплачу», -
За пазухой порылся и – постой,
Достал бродяга целый золотой!

Хозяин дома принял ту монету.
Просунул в зубы, сжал что было сил.
И, хмыкнув, лавку гостю уступил:
«Я на полу тогда посплю в ночь эту».
И, кинув под ноги кафтан,
Рыбак поверх улегся сам.
Глаза упрятав, глубже в тень залез,
Надеясь тщетно скрыть их жадный блеск.

Гость ужин прожевал и лег на лавку.
Старик, над полом чуть приподнявшись,
Затеял поздний разговор про жизнь:
«Поведай, воин, о деяньях славных.
Что, гость богатый, за звезда
Тебя направила сюда?»
И тот подальше от пытливых глаз
Подвинулся. И начал свой рассказ.

А старичок-рыбачок, случайно, не оглоушит потом воина-странника и не изымет золотишко оставшееся? Как у Пушкина в "Руслан и Людмила"? Или я мелко мыслю...

хе-хе. Направление мысли верное. Но, как думаешь, если герой походя перебил целую деревню, неужели его один рыбак одолеет? Или все-таки одолеет...

«Хоть говорить я не мастак,
Скажу, что было, где и как.
Не все слова, возможно, будут встык,
К мечу, а не историям привык.
Я был известен всем как Мунин, Тюра сын.
Отец мой слыл живучим, словно гриб,
Пока в морском сраженьи не погиб,
И, без него я рос, у матери один.

Тюр Бешеный вернулся из похода
Израненным. Когда супруги воды
Лишь стали отходить, он умирал.
Хрип смерти, родов крик несло до скал.
И, с детских лет, все помню, как сейчас:
Когда шел дождь, когда огонь погас.
Ведь в муках мать клялась, средь отходящих вод,
Что сына «Помнящим», в честь павших, назовет.

Я на драккаре с юных лет
Избороздил весь белый свет.
В далекой Гардарике побывал,
Весло сушил, пристав у кельтских скал.
Великий конунг Кнуд прослышал обо мне
И, оказалось, что зовет к себе
Служить хускарлом. Кто такой судьбе
Откажет – просто глуп. А дальше – как во сне:

В сражении жесток, в миру беспечен,
Я жил, как бог. И на пиру и в сече
Спокоен был и духа не терял,
И тем признанье воинов сыскал:
Мне вверили дружину и драккар.
И то поймет любой – и млад и стар:
Хоть и ответственность большая в этом есть,
Зато и денег и известности – не счесть.

Тогда был молод и богат,
И мнилось, мол, сам черт не брат.
Моя дружина в Данмарке жила.
Не ведая, что ткутся нити зла,
Мы каждый божий день ходили пировать.
Произошло же так: едва-едва
Конунг успел отбыть на острова,
Как у границ стоит коварных норгов рать.