Кстати, спешу поздравить Вас с тем, что роман дописан и желаю терпения с внимательностью в его редактировании!

Мне вот всё-таки интересно, каким же образом выжил де Шанкр? Вроде ведь и ранение получил и в яму с нечистотами свалился...А вот ещё мне де Шанкр своей не любовью к России чем-то Д'Эвре из Акунинского "Турецкого гамбита" напомнил, там правда другой случай, но что-то общее между ними есть)))

ГЛАВА 7.

ЗАПИСКИ СТАРЦА АМБРОСИЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ).

Я благополучно добрался до столицы, но князь не смог принять меня. Три осенних месяца я ожидал аудиенции. Целыми днями гулял по улицам, впитывая в себя петербургскую сырость, пока мне не было предписано удалиться в своё имение, и там дожидаться вызова от обер-прокурора.
В начале декабря седьмого года я прибыл в родовое гнездо, что находится на Псковщине, в Великолуцком уезде, в двадцати верстах от Невеля. Усадьбу строил мой прадед, майор интендантской службы. А земли получил от самого Петра Алексеевича за безупречную службу. И вот году этак в семьсот двадцать втором, когда отгремела долгая война со шведами, был и заложена наша вотчина среди лесов и озёр, на берегу Ловати.
Места здесь чудесные, я бы даже сказал, мистические. Леса, болота, озёра такой чистоты, что водяному и не спрятаться. Местные поговаривают, что много всякой нечисти здесь прячется. Может и прячется, только братия православная, почитай, уже не одну сотню лет в здешние места несёт свет веры Христовой. Монастыри и пустыни не редкость. Даже прошедший век, когда и Петром и Екатериной секуляризировались церковные земли не убавил в людях тяги к подвижничеству.
Усадьба моя стояла в живописнейшем месте. Из окон гостиной открывался великолепный вид на реку. Парк простирался до самого берега. Летом и краше места не знал я на земле. Да и зимой было здесь своё очарование. Солнце, поднимающееся из-за заснеженного леса, бросало свои лучи на скованную льдом Ловать, и искрилась пленённая морозом река алмазными россыпями. А весной отдаст она эти драгоценные камни за свободу нести по руслу свои чистые воды.
Деревенька у меня была небольшая, шестьдесят душ. Платили мне землепашцы посильный оброк, который почти весь уходил на поддержание дома и хозяйства. Барина своего они видели редко, не мудрено, служба моя требовала полной отдачи, да последние годы всё в чужих землях.
Зимой в усадьбе тишь да благодать. Длинные вечера коротал я с трубкой у камина в обществе своего управляющего Харитона Дормидонтова да его жены Аглаи за карточной игрой. Раз в неделю заедет в гости сосед-помещик Круковский, да раз в неделю я к нему. Вот и все развлечения. За зиму отдохнул, набрался сил, по весне начал охотиться в своём лесу. Летом занимался делами хлебопашества. Осенью – садоводство. Так год и пролетел. Справили Рождество девятого года, а на Вербное заскучал. Выписал газет из столицы. А ну, как там Корсиканец с фальшивым оберегом выполняет своё предназначение?
Бонапарт своё предназначение выполнял неплохо. Он провозгласил генерала Мюрата неаполитанским королём, а своего брата Жозефа королём испанским, заключил с нашим императором союз в Эрфурте. Разбил испанцев и в короткий срок занял Мадрид. Но французы увязли в гверилье – партизанской войне. Кроме того на полуостров высадился лорд Веллингтон, чтобы поддержать повстанцев.
Мы честно исполняли роль союзников Бонапарта. Объявили войну шведам, за то, что они принимали у себя английские товары. Война эта, правда велась не без выгоды для нашей короны, Финляндия – этот богатый лесом северный край готовился перейти в русское подданство.
Дальше – больше. В мае 1809-го Корсиканец берёт Вену, а спустя два месяца похищает и вывозит во Францию римского папу.
Рубин я спрятал в конюшне, завернув его в тряпицу, и засунув в щель одной из деревянных стропил. Иногда помимо своей воли доставал камень и рассматривал его при свете свечи или солнца. Руки мои при этом охватывала дрожь, а на лбу выступал холодный пот.
Наступил ноябрь 1809-го, а из Петербурга по прежнему, не было для меня никаких вестей. Корсиканец продолжал своё победное шествие по Европе, имея на шее дешёвый турмалин, не имеющий никакого магического свойства. Может быть, дело вовсе не в египетском талисмане? Может быть, правы те, кто считает, что Бонапарт приобретает власть над миром, исключительно благодаря личным качествам, помноженным на безмерное честолюбие?
Как-то в начале Святочной недели десятого года я возвращался от Круковских, где гостил, аж два дня. Мы славно отметили Рождество, затем день пророка Давида, и девятого генваря я, наконец, сел в свой возок. Заботливый хозяин всучил мне бутылку ледяных щей и пожелал счастливого пути. Ехать было, жуть, как далеко, целых десять вёрст!
Уже на подъезде к своему дому повстречал я Харитона. Старик шёл по колено в снегу, без тулупа, в одном лишь зимнем сюртуке. На седых волосах его запеклась кровь.
- Что случилось?
Управляющий хотел что-то сказать, но силы оставили его и он без чувств рухнул в снег. И тут же я увидел, как со стороны усадьбы, до которой оставалось не более полверсты в небо поднимаются клубы дыма.
Секретная служба научила меня никогда не расставаться с оружием. Вот и сейчас я достал из-под лавки своего возка двуствольный мушкет и бросился к дому. Пока я добежал, проваливаясь в снегу, моё родовое гнездо пылало, будто сухие поленья в печи. На парадном крыльце ещё не охваченном пламенем лежала Аглая. Я подбежал к старой женщине, чтобы оттащить её в безопасное место и увидел, что горло её разрезано от уха до уха.
Огонь между тем грозил перекинуться на конюшню, которая была в нескольких саженях от дома. Я бросился туда и стал выводить всех трёх своих лошадей из стойла. Дым уже был внутри, когда я достал из тайника талисман.
Мои крестьяне прибежали через час, когда от дома остались одни головёшки. Конюшню тоже не спасли, но удалось отстоять флигель, где жил Харитон с женой. Управляющий ненадолго пришёл в себя, и тут же потребовал, чтобы нас оставили наедине.
- Кто это сделал, Харитон? Лихоимцы?
- В том-то и беда, барин, что пара среди них одеты, как государевы люди. Мундиры на них, этих, фельдегерей, - старик с трудом выговорил иноземное слово. – Сказали, из самого Петербурга, и за тобой, барин. А как узнали, что тебя нет, так и стали по дому шарить. А когда я хотел им воспрепятствовать, стукнули меня мушкетом по темени. Боле ничего не помню.
- А главарь у них был?
- Был, барин, был. В чёрном плаще, худющий, а взгляд, как у гадюки перед тем, как ужалить хочет. Священника мне бы.
Де Шанкр! Всё же он нашёл меня. Я никогда не думал с пренебрежением о шпионах Бонапарта, но здесь его служба была явно на высоте. В центре вражеской империи пытаться расправиться с агентом! Тут нужна особая дерзость. Значит ли это, что рубин представляет для Корсиканца особую ценность?
Такие мысли проносились в моей голове, когда я стоял у родного пепелища. Сто лет простоял этот дом, построенный моим прадедом, его достраивали дед и отец. А вот их непутёвый потомок его не сберёг. Да что дом! Его можно отстроить заново. Вот только кому я его оставлю? В свои тридцать восемь не имел я даже видов на женитьбу.
Вновь впавшего в беспамятство Харитона перенесли во флигель. В себя он так и не пришёл, умер под утро. Всю ночь от него не отходили две крестьянские женщины и сельский батюшка. Всем троим, я предоставил заниматься делами вечными, а сам поехал в деревню к старосте.
- Козьма, вот тебе две красненьких, похорони стариков как подобает.
- Не сумлевайся, барин, всё сделаем в самом, что ни на есть Божеском виде, - отвечал тот. – Пепелище разберём, и за усадьбой я прослежу. А ты, далече ли, Пётр Сергеич?
- Служба, - коротко отвечал я. – Вели запрячь мою тройку. Возницу не надо, сам править буду.
Через полчаса я мчался сквозь заснеженный лес в столицу. В потайном кармане моего сюртука лежал егнпетский рубин, сто пятьдесят рублей бумажных денег - вот и всё, что осталось от моего имущества. В Петербурге, правда, были у кое-кого в закладе несколько моих векселей тыщ на пять. Да и Его сиятельство князь Александр Николаевич не оставит, думаю, верного слугу своей милостью.
Кони резво несли лёгкий возок, который чудом не перевернулся, когда случилось несколько поворотов. Вот уже и мой лес остался позади, пошли заваленные снегом поля. Я мчался, погоняя сытых и отдохнувших лошадей. Оставил чуть в стороне Невель. Места эти я знал хорошо. Срезал несколько вёрст, проехав через болота, благо лёд этой зимой встал крепко, и когда стемнело, подъезжал к Новоржеву.
Там решил дать отдых лошадкам, наказав станционному разбудить меня за час до рассвета.
Положили меня спать в тесной каморке при станции, которую от остального помещения отделяла тонкая перегородка. Посреди ночи меня разбудили голоса.
- Что, совсем нет лошадей? – раздражённо спрашивал кто-то с лёгким польским акцентом.
- Никак нет, ваше благородие, - отвечал голос смотрителя.
Ещё одни путники, спешащие куда-то, подумал, закрывая глаза.
- Qu'est-ce qu'il dit? , - вдруг прозвучал голос по-французски.
От этого низкого, с хрипотцой голоса, сон мгновенно вылетел из моей головы.
- Il dit qu'il n'y a pas de chevaux reposes la station.
- Он лжёт! – раздражённо произнёс де Шанкр. – Я только что видел в конюшне трёх вполне сносных.
- Он говорит, это лошади того дворянина, что спит за перегородкой.
- Так договоритесь с ним!
Мушкет мой был спрятан в возке, но со мной всегда был двуствольный французский терцероль . И в этот раз держал его под подушкой.
Я долго не отзывался на настойчивый стук в хлипкую дверь, как и положено крепко спящему человеку.
- Что вам угодно? – наконец отозвался, стараясь придать голосу раздражения.
- Прошу прощения, что разбудил пана, но у меня к вам важный разговор.
Я решил разговаривать через дверь.
- Какие важные разговоры могут быть в два часа ночи, да ещё между незнакомыми людьми? Что, Бонапарт перешёл русскую границу?
- Может быть, пан откроет дверь? – настаивал мой визитёр. – Благородные люди должны разговаривать, глядя в глаза друг другу.
- Оставьте меня в покое, я устал и хочу спать!
От сильного удара ногой дверь распахнулась, и в проёме показалась внушительная фигура.
- Мне кажется, пан желает оскорбить меня!
В мгновение ока я оказался на ногах, а оба ствола моего терцероля смотрели прямо в лоб незваному посетителю. Церемониться я не собирался, ведь эти мерзавцы убили моего управляющего и его жену, сожгли моё имение.
- Пан с удовольствием пустит вам пулю в лоб, - тихо произнёс я. – Если вы сделаете одно неосторожное движение.
Лях замер, и его рука легла на эфес сабли. Он был в мундире уланского ротмистра, и в свете, падавшем из гостиной, были видны знаки принадлежности к Литовскому конному полку.
- Так кому служит пан офицер? – вежливо поинтересовался я.
- А почему вы спрашиваете?
- Я не просто спрашиваю, - большим пальцем взвёл курок. – От вашего ответа зависит, умрёте ли вы сейчас или ещё поживёте.
- Я служу государю императору!
Даже в полутьме были видно, как побледнел ротмистр.
- Мне тем более странно видеть российского офицера в обществе заклятого врага моего отечества.
- Я не понимаю, о ком говорит пан.
- Всё-то ты понимаешь!
- Вы скоро там, Скаржинский? – раздался из гостиной недовольный голос маркиза.
- Une moment, monseuir!
Я чуть не пропустил движение кавалериста, когда его левая рука незаметно скользнула к голенищу высокого сапога. Меня спасло то, что свет падал на ротмистра слева, и отразился на лезвии ножа, который улан, или кто он ещё там был, доставал из голенища.
Я успел отступить на полшага, когда лезвие пропороло сукно моего сюртука на груди, не задев, к счастью тела. И в следующее мгновение спустил курок.
Крупное тело улана отшвырнуло назад, и он вывалился в дверной проём. Де Шанкр промедлил едва ли несколько секунд. Из гостиной один за другим грохнули два выстрела, пули с лёгкостью прошли сквозь тонкую перегородку. Свист одной из них я даже, кажется, услышал возле своего уха.
Ударом ноги я выбил низкое окно и вывалился в зимнюю ночь. И побежал прочь от станции, проваливаясь в снег по колено. За спиной слышал крики преследователей, пару раз прозвучали выстрелы. Я скатился с крутого обрыва к замёрзшей реке, перешёл её и углубился в дремучую чащу леса.
До самого рассвета блуждал по лесу, рискуя замёрзнуть, или быть съеденным голодными волками. Но видно не настала ещё моя очередь явиться на Божий суд, и с хмурым январским рассветом пришёл я в деревеньку, где добрый крестьянин, отдыхавший от пахотных трудов, принял меня в свою бедную хижину.
Пока я отогревался на печи, пейзанин отправился за хворостом. Я задремал в тепле, и проснулся от лая собак. В оконце я увидел моего хозяина, а с ним человек пять в одеждах гайдуков и с собаками. Собаки рвались с поводов и лаяли на дом.
Я понял, что люди маркиза вышли на мой след. Что они наговорили тому доброму самаритянину? Что я вор и душегуб?
И вновь я выбил оконце, ведущее на задний двор, и побежал по глубокому снегу в сторону леса. Огромные свирепые псы настигали. Выскочив на дорогу, ведущую через лес, чуть не угодил по копыта тройки.
- Тпрррууу, залётные! – раздался бас.
Сани остановились, и из кибитки выбрался человек в монашеской одежде. Тройка псов с пеной у пасти рвалась к нам, утопая по грудь в снегу, менее чем в десяти саженях. Монах ступил на дорогу, опираясь на посох, встал между мной и остервенелыми псами. Он был высокого роста, широкий в плечах, седая борода закрывала половину груди.
- Стоять!
Сказано это было вроде бы и негромко, но животные остановили свой бег, скуля и виляя хвостами. Но тут подоспели запыхавшиеся гайдуки. В руках нагайки, за поясами пистолеты.
Обречённо прислонившись к возку, и чувствуя, что ноги отказывались держать меня, я сел прямо в снег. Старец оглянулся на меня. Это длилось одно мгновение.
- Помогите! – успел вымолвить я.
Монах ободряюще улыбнулся мне одними глазами. А может мне это всего лишь почудилось.
- Я настоятель Свято-Ни…го монастыря, сделал он шаг навстречу моим преследователям. – Пошто, Божьи люди травите собаками этого несчастного, будто лютого зверя?
Гайдуки почтительно сняли шапки.
- Человек этот вор, - наконец вымолвил один из них. – Он украл у нашего барина дорогую вещь. Пусть отдаст её, и мы уйдём.
- А кто барин ваш?
- Пан Скаржинский. Его имение недалеко от Подлужья.
- Эка, вас занесло! Это правда, сыне? – вновь обернулся ко мне настоятель.
- Уверяю вас, батюшка, что не знаю никакого Скаржинского, и никогда не был в Подлужье.
- Врёт он! – закричали в разнобой гайдуки.
- Да как вы смеете, холопы! – я даже поднялся. – Со мной, дворянином…
Настоятель жестом остановил меня.
- Вот что, люди Божьи. А бумага на сыск этого господина у вас имеется?
- Барин приказал…
- Здесь земли не вашего барина! Передайте господину Скаржинскому, что я забираю этого человека к себе, и если у него действительно то, что принадлежит ему, то вещь эта будет как можно скорее возвращена хозяину. Ступайте!
Как ни странно, но гайдуки, схватив своих псов за ошейники, молча, развернулись в сторону деревни, и надели шапки, лишь отойдя на порядочное расстояние.
- Полезайте! – велел мне старец.
Через минуту наш возок, влекомый тройкой резво покатился сквозь лесную чащу.
Всю дорогу мы не перемолвились и словом, и лишь поздним вечером добрались до монастыря. Настоятель только в монастырских стенах представился игуменом Викентием. Я тоже назвал себя. Старец пригласил меня отужинать с ним.
Ужинали мы в общей трапезной, пустой в этот поздний час. Я украдкой рассматривал отца Викентия и мне всё больше нравился его взгляд, словно он видел не только и не столько внешнюю сторону нашего мира, а что-то, что такому грешнику как я, видеть, не дано.
- Хочу исповедаться вам, батюшка, - неожиданно для себя произнёс я, когда мы в молчании закончили трапезу.
Настоятель провёл меня в скромный кабинет, чуть больше монашеской кельи, большую часть которого занимал письменный стол. Сотворив положенную в таких случаях молитву, он вопросительно взглянул на меня. Я, молча, положил на стол рубиновую пирамиду.
- Что это?
- Это та самая вещь, которую у меня хотели забрать люди Скаржинского.
- Так вы всё-таки похитили её.
- Да, похитил. Но не у шляхтича Скаржинского.
- У кого бы вы ни взяли этот камень без спроса, всё одно является грехом, нарушением восьмой заповеди.
Я рассказал игумену о своих злоключениях. Он внимательно слушал мою исповедь, не прервав ни разу. Наконец, я закончил.
- Неужели вы – православный человек верите в языческие амулеты? – горько вопросил он. – Всё в мире случается лишь по воле Отца нашего небесного. О, маловеры! Неужели не знаете, что и Цезари, и Чингиз-ханы, и Наполеоны приходят в этот мир лишь по Его попущению?
- Богу Богово, но ведь и кесарю кесарево, - решился вставить я слово.
Игумен посмотрел на меня как добрый учитель на нерадивого ученика.
- Это вы правильно заметили. Мы пока живём в этом грешном и страшном мире. Не сегодня-завтра они явятся в нашу скромную обитель. Я ведь слугам тем назвался.
- Утром меня здесь не будет.
- И куда же вы пойдёте?
- В столицу. Я должен передать этот камень лично в руки обер-прокурору.
- Думаю, князю сейчас не до вас, да и что он будет с этой вещицей делать? Камень он и есть камень, хоть и драгоценный. А вот за вашу жизнь, сударь, появись вы в Петербурге я и медной полушки не дам. Или вы не знаете, что город наводнён бонапартовскими шпионами и соглядатаями?
Отец Викентий задумался, барабаня по столу длинными пальцами.
- Вот что, сын мой. Поживите-ка вы в скиту с нашим старчиком Амбросием. Только, сами понимаете, жизнь в скиту суровая. Зато ни один супостат туда не сунется.
- А камень?
- А что камень? Пусть остаётся при вас.
Так я оказался в скиту. Землянка старца находилась в самой глубине леса, в три версты от обители. Дороги никакой не было, но игумен дал мне в провожатые служку, десятилетнего мальчика. Тот довёл меня до небольшой поляны, посредине которой стоял большой сугроб. Молча показав на него пальцем, малец припустил обратно.
Согнувшись в три погибели, я зашёл в землянку, и с минуту привыкал к полутьме. Скудный свет зимнего утра струился в хижину через отверстие в крыше, служившим, должно быть дымоходом. Но, несмотря на крепкий мороз, снаружи, грубый очаг не был зажжён, даже золы я в нём не увидел. В восточном углу перед простой иконой стоял коленопреклонённый человек в грубой рясе, подпоясанный бечевой. Даже не обернувшись на меня он, молча, указал мне место рядом с собой. Я опустился на колени, и мы принялись творить беззвучную молитву.
В тот же вечер старец принёс хворосту, разжёг очаг, и уступил мне место на грубо сколоченной из сосновых досок лежанке. Сам же расположился прямо на земляном полу. Я просыпался за мою первую ночь в скиту два раза, и видел при скудном свете очага его коленопреклонённую фигуру.
Потянулись однообразные дни моего пребывания в скиту. Между нами не говорилось ни слова, и лишь когда мы стояли рядом перед иконой я чувствовал его молчаливую и незримую поддержку. Поначалу меня тяготило это молчание, но спустя три месяца я понял, что это невероятное наслаждение; слушать как шумят деревья, звенит весенняя капель. Тогда возносишься мыслями к Богу – Творцу всего того, что окружало нас.
Каждое утро из обители нам приносили хлеб, да Амбросий готовил отвар из лесных трав. Это и была наша ежедневная трапеза. По воскресеньям старец клал передо мной горсть лесных орехов. Сам он съедал за день крохотный кусочек хлеба и выпивал чашку своего отвара.
Так я прожил в скиту год, пошёл второй. Я забыл о сожжённом имение, святейшем Синоде, о Бонапарте. Я забыл обо всём, словно всё произошедшее ранее было не со мной. Оставался лишь лес и молитвы. Словно завеса приоткрылась передо мной. Явление это греки называли страшным для нас, словом Апокалипсис. Но мне не было страшно. Я понял, что все мы странники в этом мире, он лишь препятствие, досадное недоразумение для другой жизни. Которую ещё надо заслужить.

ГЛАВА 8.

СМЕРТЬ ОПЯТЬ ПРОХОДИТ МИМО.

На него опустилась большая тень всадника с занесённым для удара клинком, и Степан Петрович закрыл глаза. Всё – устал! Перед глазами нечётко всплыло лицо Юлии, и тут же исчезло. А смерть всё не приходила, и он с сожалением открыл глаза.
К нему задрав полы халата, бежал Махмуд-тукар и что-то кричал на дари. Всадник разочарованно прятал саблю в ножны.
Потом ему накинули аркан на плечи и повели назад. Стрешнев бросил взгляд назад и увидел, как двое оттаскивают тело казака к расселине, до которой они не добежали каких-нибудь двадцать футов.
Торговец между тем сунул в мозолистую ладонь всадника несколько золотых. Тот, взглянув, замотал головой, бросив на майора взгляд, полный ярости. Некоторое время они торговались, затем торговец, скрипя зубами, добавил ещё одну монету. Золото тут же исчезло за широким поясом. Охранник опять взглянул на пленника и замахнулся плёткой. Но стегнул своего коня, и, поднимая пыль, умчался прочь.
- Пока от тебя одни убытки, кафир, - бросил ему Махмуд сквозь зубы. – Да и куда бежать собрался, неразумный! За горами – Курдистан, а курды в жадности и свирепости не уступают чеченам. Зарежут, как барана, или продадут кому-нибудь.
- Можно подумать, что ты, Махмуд, отпустить меня собираешься, - горько усмехнулся Степан Петрович.
- Но ты сказал, отпустить! - Махмуд зашёлся в смехе. – Ты мне уже обошёлся в кучу золота. Давай так договоримся, кафир. Ты веди себя хорошо, а я тебя продам хорошему человеку. Потом делай, что хочешь.
Майору вновь надели кандалы, и повели куда-то.
В небольшой долине, с трёх сторон окружённой горами раскинулся невольничий рынок. Это Степан Петрович понял сразу, увидев открытые повозки, на которых стояли, опустив голову люди в цепях. Здесь были и темнокожие арапы, и светлокожие славяне. Отдельной группой стояли молодые девушки, вокруг которых толпилось больше всего покупателей. В общий шум сливались крики работорговцев, расхваливающих свой товар, плач детей, разлучаемых со своими родителями, лязг множества цепей. Отвратительнее зрелища майору видеть не приходилось. Даже на войне, со всеми её ужасами и жестокостями. Люди были здесь обыкновенным товаром, и как обыкновенный товар их щупали, проверяя качество. А у нас разве по другому, подумалось Стрешневу? Вон, иные помещики своих дворовых продают, меняют как вещь неодушевлённую.
Сразу видно, что Махмуд-тукар был здесь своим человеком. Он важно шагал мимо повозок с невольниками, раскланиваясь с работорговцами. Ему принадлежал большой помост, наспех сколоченный из дерева, на котором, тесно прижавшись, друг к другу стояло около полусотни несчастных.
- Давай, кафир, полезай!
Степан Петрович смерил торговца презрительным взглядом.
- Ты совсем ума лишился, рожа басурманская? Мне, потомственному дворянину приказываешь?
Подскочили слуги, подхватили под руки, потащили наверх по ступенькам. Майор сбросил с себя троих персов, как надоедливых котят. И тут же острая боль ожгла спину.
Давешний охранник, ещё час назад примерившийся снести ему голову замахнулся плетью второй раз. Стрешнев подставил цепь, обернул ей рукоять, и выдернул плеть из руки. Хищно оскалив крупные зубы, перс потянул саблю из ножен. Махмуд что-то крикнул ему, на что тот достал из пояса монеты и швырнул прямо в пыль к ногам торговца.
Из толпы вмиг собравшихся зевак вышла женщина в чадре в сопровождении маленького толстого человека. Из выреза на Стрешнева полыхнули синевой глаза.
- Этот человек продаётся?
Вопрос прозвучал на французском, толстяк быстро перевёл.
- Да госпожа!
Махмуд-тукар подскочил, оттеснив всадника, уже обнажившего оружие.
- Сколько ты хочешь за него?
Торговец нервно облизал губы.
- Пятьсот туманов, госпожа!
- Это много.
Женщина развернулась, чтобы уйти.
- Подождите достойная! У себя на родине этот кафир был большим вельможей. Представляете, целым ханом!
- Четыреста, - не оборачиваясь, произнесла дама.
- Согласен, госпожа, - почти закричал Махмуд.
- И снимите с него цепи.
Охранник, огревший графа Российской империи плёткой проводил их недобрым взглядом и даже припустил своего скакуна следом, но увидев, как на выезде из долины, где расположился невольничий рынок, к даме присоединились полдюжины всадников в красных мундирах английских улан, развернул коня назад.
Стрешневу дали арабского скакуна и предложили on horseback ride . Его новая, третья за последние три дня хозяйка, села вместе с толстым переводчиком в карету, запряжённую тройкой лошадей.
- Where to go ? – спросил он у сержанта-улана.
- Тавриз, - был ответ.

Говорят, что на месте Тавриза в древности располагался Эдем – райский сад. Может, сад здесь когда-то и был, думал Стрешнев, но весной тысяча восемьсот двадцатого ничего не напоминало о тех легендарных временах. Ещё один восточный город с многочисленными нищими на грязных улицах.
Но когда через внушительные ворота въехали за высоченную ограду, Степан Петрович почти поверил, что попал в Эдем. Ахарский сад де Шанкра не шёл ни в какое сравнение с тем, что открылось его взору. Роскошные клумбы с изумительной красоты цветами, фруктовые деревья, в эту пору цветения, источающие сладчайший аромат. И между всем этим великолепием прогуливались павлины, время от времени оглашающие окрестности криками.
Впрочем, и дом, куда привезли майора, был роскошнее многих других, стоявших в этой части города. Внутри всё было убрано в английском стиле.
Когда подъехали к этому великолепию, Степан Петрович решил, что его поместят в каком-нибудь амбаре, но тот же сержант вежливо попросил пройти в дом, назвав при этом sir.
В доме майору отвели большую комнату, выходившую двумя большими окнами прямо к цветнику. От аромата весенних цветов, или от голода у Стрешнева закружилась голова, и он рухнул на широкую кровать в персидской одежде с засохшими пятнами крови на груди.
Когда открыл глаза перед ним сидел на стуле человек в английском платье с огромными бакенбардами, не так давно вошедшими в моду на туманном Альбионе.
- Do You speak English? – спросил он.
- A little, - отвечал Степан Петрович.
- Pouvons nous passer ensuite au francais ?
- Конечно! – майор с радостью перешёл на язык своих недавних врагов.
- Извольте снять рубашку, месье. Я – доктор и хочу вас осмотреть.
- Пустяки, царапина, - ответил Стрешнев, тем не менее, покорно сняв рубашку.
Англичанин внимательно осмотрел рану, мягко касаясь кожи прохладными пальцами.
- Вам повезло. Могло начаться загноение. Не вставайте, я велю её промыть и перевязать.
Через полчаса Степана Петровича, одетого в облегающие трубчатые брюки, белоснежную сорочку и английский сюртук препроводили в столовую, где за большим столом его уже ждал доктор.
- Вам нужно основательно подкрепиться.
- Может быть для начала познакомимся, - предложил Стрешнев, хотя от запахов, шедших с кухни, опять закружилась голова. – Майор Нижегородского драгунского полка армии Его Императорского величества Степан Стрешнев.
- Натаниэль Робертсон, - привстал англичанин со стула. – Состою штатным врачом в английском посольстве в Тавризе.
- А кто та дама, которая выкупила меня?
- Э-э, меня просили не распространяться. Она сама представится вами и всё объяснит. Если сочтёт нужным.
Обед был великолепным. Шотландский суп с кусочками баранины, ростбиф по-английски. И выдержанное бордо. Уж не та ли партия, что так и не дошла к де Шанкру, не без злорадства подумал Степан Петрович?
После обеда они с доктором Робертсоном вышли прогуляться по саду, что, по словам англичанина, способствовало заживлению раны майора.
- Держу пари, вас полоснули по груди курдским кривым кинжалом. Живя здесь, я на такие раны насмотрелся.
- И давно вы здесь?
- Третий год. Меня пригласил в Персию мой шотландский друг Мак-Нейл, который пользуется безграничным доверием Фетх-Али шаха. Он лечит жён его гарема.
Эти британцы умеют устраиваться, подумал Степан Петрович. Сам он предпочитал отмалчиваться, слушая рассказы доктора о здешних нравах. Исподтишка бросал взгляд по сторонам. Ограда сада была высотой не менее пяти аршин, а у кованых ворот майор заметил будку с гренадёром внутри. А у гренадёра и фузея имелась с примкнутым штыком.
А не готовит ли британский лев очередную каверзу двуглавому орлу в здешних палестинах, думал майор под болтовню эскулапа о красоте персидских женщин. Отвалили за мою скромную особу такие деньжищи, ведь неспроста? Чем-чем, а уж щедростью англичане никогда не отличались. Вон и супу своего налили, дно тарелки видно было.
- Я человек военный, доктор, - решил он идти ва-банк, - поэтому скажу вам без обиняков. Если вы выкупили меня у басурман с тем, чтобы я на вас шпионил…
- Уверяю вас, сэр – взглянул на него Робертсон, - что деньги на ваше освобождение, были потрачены не из британской казны.
- Тогда извольте объяснить.
- Вас выкупила одна знатная особа, - неохотно ответил доктор, - жена влиятельного европейского дипломата.
- И вы хотите, чтобы я вам поверил? Эта дама завсегдатай на невольничьих рынках? И почему она купила именно меня, а не христианского мальчика, которого наверняка обратят в ислам и отдадут в янычары, чтобы он потом воевал против своих соплеменников.
- Поверьте, мне немного известно, месье Стрешнев. Эту даму я когда-то вылечил от скарлатины. Она заплатила мне, чтобы я осмотрел вашу рану и дал необходимые рекомендации.
Больше Степану Петровичу ничего не удалось добиться от англичанина, а вскоре тот поспешил откланяться. Майор вернулся в свою комнату.
Темнело в этих южных краях быстро, будто Господь задул свечу. В дверь постучали, и вошла неопределённого возраста горничная, зажгла свечу, спросила на английском, не нужно ли чего. И получив отрицательный ответ, пожелала спокойной ночи и вышла. А майор лежал на кровати, заложив руки за голову, и рассматривал восточный орнамент потолка. Вскоре лежать ему надоело, и он пожалел, что не попросил у горничной бутылку Бордо. Колокольчика для вызова прислуги в комнате не было, и он отправился на поиски кухни.
В доме царила тишина. Майор постоял перед лестницей, ведущей на второй этаж и начал подниматься, хотя он знал, что кухня и столовая находились на первом.
Лестница привела его в большой коридор, по обеим сторонам которого было несколько дверей. Степан Петрович шёл, будто во сне. У него было предощущение, что сейчас должно произойти что-то невероятное. Толкнул одну из дверей, и она оказалась не заперта. Войдя в комнату, в которую сквозь большое окно светила луна он увидел в этом фантастическом свете лицо… Юлии. От неожиданности Стрешнев вскрикнул и бросился к стене. Да, на портрете была она. Тот же немного грустный взгляд синих славянских глаз, детская припухлость губ. Майор буквально впился в портрет глазами. Время куда-то отступило, а затем и вовсе исчезло, майор даже не заметил, как бледный свет персидской луны сменили лучи весеннего солнца.
Из ступора Стрешнева вывела горничная. Ничего не соображающий он покорно спустился вслед за ней, где у входа его ждал офицер из охраны британской дипмиссии.
Тем же вечером вместе с дюжиной греков и ещё десятком европейцев под охраной эскадрона улан Степан Петрович направлялся в Трапезунд, где, по словам британского офицера, австрийский корабль доставит его в Одессу. Персы выделили полсотни гулямов для защиты от курдов, не признававших ничью власть. Гулямы и сами были из курдов, но предпочитали служить Фетх-Али шаху. По крайней мере, пока он платил им, или закрывал глаза на их безобразия. А безобразничать курды любили издревле. Но сейчас вели себя в пределах правил, видимо опасаясь бравых британских конников.
У турецкой границы гулямы развернулись восвояси, а их до самого Трапезунда сопровождали уже турецкие солдаты.
Всю дорогу Степан Петрович пребывал в оцепенении. Он не видел ни красоты горных пейзажей, ни великолепия морской глади, открывшейся перед путниками на подъезде к Трапезунду. Перед глазами стоял то портрет Юлии, то её хрупкая фигурка, бросающаяся между ним и де Шанкром.
Когда въехали в город, греки исчезли, растворились в нём. Четыре британских дипломата отправились в своё консульство вместе с уланами, а Стрешнев с двумя немцами и тремя французами в порт.
Фрегат «Мария-Тереза» флота Его императорского величества Франца I будто дожидался его на рейде Трапезунда, и через час майор и два его спутника не то дипломаты, не то шпионы были на борту.
Немцы отправились в свои каюты, а Стрешнева отвёл в сторону помощник капитана.
- Господин майор, - обратился он по-русски, - вас желает видеть один дворянин.
- Хорошо, хоть не два, - пошутил Степан Петрович.
Но австрияк не понял шутки.
- Уверяю вас, он один. И ждёт в своей каюте.
Помощник любезно проводил майора до каюты. Стрешнев постучал.
- Войдите! – раздался смутно знакомый голос.
Степан Петрович вошёл и навстречу ему из-за стола поднялся… Юзеф Браницкий.

С минуту они рассматривали друг друга. Время не пощадило графа. Седая чёлка закрывала шрам на лбу, полученный от тогда ещё штаб-ротмистра Стрешнева в Белостоке, в серых глазах была усталость. На миг Степану Петровичу даже показалось, что перед ним другой человек
Граф сделал два шага навстречу, тяжело припадая на левую ногу. Степан Петрович видел, как его пальцы словно свело судорогой, и пан Юзеф сжал их в кулаки, аж побелели костяшки!
- Вы вправе убить меня, прямо здесь. А тело выбросить в воду. Потом скажете, что я случайно выпал за борт, - сам не зная почему, произнёс майор.
- Один Господь знает, как я желал вам смерти! - воскликнул Браницкий. – С той самой поры, как получил письмо от ксендза Возняка, где святой отец сообщал мне о гибели моей младшей сестры. Но прежде чем вы умрёте, я хотел бы знать все обстоятельства смерти Юлии.
- И ради этого на мой выкуп были потрачены такие деньги?
- Да что мне деньги! Я бы отдал всё, что у меня есть, лишь бы взглянуть в глаза убийцы своей сестры!
- Ну, вот вы и взглянули.
И вновь дуэль взглядов, и в обоих тоска и безысходность.
- Ты расскажешь мне всё. Но прежде поклянись, что будешь говорить одну правду.
И граф указал на Распятие, висевшее на стене.
Степан Петрович рассказал всё о событиях января 1815 года, произошедших в замке после отъезда пана Юзефа. Сам граф во время всего рассказа не сводил с майора горящих глаз.
- Теперь ты понял, Юзеф, почему меня не страшит смерть? Пять лет я искал её, но избегала меня костлявая. Видно хочет Господь, чтобы я испил свою горькую чашу до дна.
Напряжение словно оставило графа. Он опустил глаза вниз.
- Сначала он отнял у меня старшую сестру, - словно в горячечном бреду начал бормотать он, - затем младшую.
- Кто отнял? О ком ты изволишь говорить, Юзеф?
- Человек, которого ты называешь маркизом де Шанкром.

Жду продолжения)))

ГЛАВА 9

РАССКАЗ БРАНИЦКОГО.

Граф Юзеф сел за стол и начал печальную повесть о последних годах своего некогда славного рода. Степан Петрович слушал с интересом рассказ своего несостоявшегося родственника, ибо судьба рода Браницких была во многом схожа с судьбой его фамилии.

- Некогда в Речи Посполитой было две ветви Браницких: белостокская и белоцерковская. Представителя второй ветви считают в Польше предателем. Вот уже полвека Франциск-Ксаверий верой и правдой служит русской короне. Моим же предком являлся Иоанн-Клементий, бывший в середине прошлой центурии коронным гетманом, а после смерти короля Августа III даже мечтавший о королевской короне, и не без оснований. Ибо славные мои предки всегда играли важные роли сначала при краковском, а потом и при варшавском дворах. Но Иоанн-Клементий умер, не оставив прямых наследников, и его земли отошли к Потоцким.
Матушка моя, урождённая Шембеко, отец из захудалой шляхетской семьи из-под Гродно. Оба покинули этот мир, когда младшей, Юлии едва минуло три года. Обстоятельства их смертей до сих пор не дают мне покоя. Мать была ревнива, а отец волочился за каждой юбкой. Тогда в их опочивальне случился пожар. Его быстро загасили, но оба моих родителя задохнулись в дыму.
Но я – Браницкий, потому что бабка несколько лет состояла с Иоанном-Клементием в законном браке. И когда король дал им развод, бабка Варвара настояла на том, что её потомки мужского рода будут носить графский титул и фамилию Браницких. После смерти Иоанна-Клементия про этот уговор все забыли. До того ли было? Польша скатывалась в пропасть и вскоре была растерзана на части вами, москалями, австрияками и швабами. И то, что я ношу эту фамилию, обязан исключительно императору французов. Мог ли я после всех благодеяний предать этого великого человека?
Все истинные патриоты тогда связывали с его именем надежды на возрождение Польши. И вот титан повержен, надежды рухнули. Я потерял всё, что у меня ещё оставалось - сестёр, родину. Даже кузены мои пали в битвах. Вы их помните?
- Да, конечно. Конрад и Борислав. Весьма достойные юноши, надеюсь, они на небесах.
- И теперь я вечный странник, Агасфер, – горько добавил Браницкий.

Он уронил голову на грудь и замолчал. Молчал и Стрешнев. Затем пан Юзеф вытащил из-за пояса пистолет с взведённым курком и, сняв курок с взвода, положил оружие на стол. Это он для меня приготовил, догадался Степан Петрович.

- Я остался единственным мужчиной в семье после нелепой смерти родителей. Мария-Агнесса старше меня всего на два года, Юлия младше на шесть. Поначалу забрала нас к себе тётка, старшая сестра матери. Ничего не хочу сказать о ней дурного, кроме того, что она совершенно не интересовалась нами, и, думаю, даже тяготилась. Помню только зимние вечера в её имении, когда мы читали с сёстрами историю рода Браницких. И именно тогда мы все трое осознали, что в нас кровь славного польского рода. Мы уже не хотели стать ни Шембеко, ни Мартыновскими (то была фамилия моего отца).
В восемьсот шестом мне шёл пятнадцатый год, и я сбежал от тётушкиной опеки в северный легион генерала Зайончека . А в октябре уже бился под знамёнами Императора при Иене. Да так, что меня заметили и представили Бонапарту. В тот же день я был зачислен в эскадрон польских улан, которые всюду сопровождали полководца, и которых он бросал в такие жаркие схватки, где остальные просто не выдерживали. Девять лет я верой, правдой и своей саблей служил этому великому человеку. Перед Ватерлоо Император лично присвоил мне звание полковника. И вот я теперь полковник без полка, поляк без Польши и брат без сестёр.
Человек, которого в окружении Наполеона звали Чёрным маркизом, выполнял весьма деликатные поручения. Такие, которыми гнушались даже беспринципные типы из ведомства Фуше . Поговаривали, что похищение и последующая казнь герцога Энгиенского осуществлялись непосредственно им. Он состоял при Императоре со времён Египетского похода, где, также поговаривали, занимался какими-то мутными делами. Среди штатских вызывал ужас, среди военных – опасение. Ещё ходили слухи, что маркиз входит в Орден баварских иллюминатов. Упоминался даже его псевдоним – Герострат. Думаю, доля правды в них была. Маркиза часто видели в обществе иезуитов, а ведь именно они стояли у истоков Ордена.
В восемьсот седьмом я вернулся на родину, но уже офицером Великой армии. По всей Польше нас встречали как освободителей. В Варшаву в то же время приехали мои сёстры. Марии в ту пору стукнуло восемнадцать, она превратилась в девушку ослепительной красоты. Юльке только десять, ещё совсем ребёнок.
Я пригласил старшую сестру на тот знаменитый бал, который давал Талейран в королевском замке. Тот самый бал, где Император встретил и полюбил графиню Валевскую. А Чёрный маркиз положил свой нечистый глаз на мою Марию-Агнессу. Я не мог допустить, чтобы честь моей сестры пострадала, но маркиз выказал полную готовность к женитьбе, и спустя два месяца свадьба состоялась в Париже. С тех пор я не видел свою сестру, хотя мы ведём активную переписку. Из неё-то я и узнал недавно, что де Шанкр держит в яме с нечистотами русского дворянина. Мария так красочно описала вашу внешность, граф, что я не сомневался – это убийца Юлии. Можно было, конечно, оставить вас медленно умирать в яме, но смутные сомнения терзали меня. Я видел, как вы смотрели на мою сестру там, в нашем замке. Кстати замок этот с земельным наделом мне преподнесло польское шляхетство за заслуги перед Отчизной. Раньше он стоял на землях Иоанна-Клементия. Юлька ехать в Париж с сестрой отказалась, и стала маленькой хозяйкой в имении.
Так вот, в вашем взгляде читалась не похоть и даже не страсть. В нём была самая настоящая ЛЮБОВЬ. Я – неважный физиогномист, но в выражении вашего лица было обожание. Человек, который так смотрел на мою сестру, не мог её убить. Мало того, он и жизни своей не пожалел бы для неё. Поэтому я не поверил письму маркиза.
- А что вам написал де Шанкр? – не удержался Стрешнев от вопроса.
- Сначала я получил письмо от нашего ксендза. Святой отец писал, что в замке произошла страшная трагедия, и в деревне поговаривают, будто русский офицер убил из ревности панночку и её французского ухажёра. А спустя три месяца пришло письмо от маркиза, где он сообщал, что вы, застав Юлию у него в комнате, куда она зашла для какой-то вполне невинной беседы, обезумели от ревности, и застрелили её, ранив затем самого де Шанкра.
- Вот прохвост! – заскрежетал зубами Степан Петрович.
- Это вы, верно, заметили, Стефан, - поднял на него глаза Браницкий. – Именно этим он и занимался при Императоре: вычищал нечистоты, и следил, чтобы наказание осуществлялось . Ещё он, по его выражению, занимался мистической поддержкой. Предлагал Бонапарту разные талисманы, якобы дарующие тому, кто их носит силу и могущество. Но Император сам был воплощением силы и могущества. Хотя из всех побрякушек предпочитал носить рубиновую пирамиду.
- Она и сейчас при нём?
- В Тильзите, мне помнится, случился скандал. Русский шпион пытался похитить талисман у Императора, подменив его фальшивкой. Но благодаря своевременным мерам, которые принял маркиз, каверза эта была предотвращена.
Вот оно как, подумал майор. Так кто же лжёт: тайный агент Святейшего Синода или де Шанкр? Моё чутьё мне подсказывает, что лжёт француз, не доверять запискам нет оснований. А вслух спросил:
- И что, талисман этот и сейчас с императором?
- Де Шанкр убедил Наполеона, что лучше, если рубин будет какое-то время храниться у него. После бегства с Эльбы Императору очень нужен был этот талисман, так как с ним он связывал все свои великие победы. Но маркиз так за сто дней и не появился в нашем лагере. Я также не получил ни одной весточки от Марии-Агнессы. И лишь в январе восемьсот шестнадцатого я получил от неё письмо. Маркиз уже переметнулся на службу к британской короне, и выполнял секретные поручения где-то в Азии. Потом и Марыся, как верная жена последовала за ним в Тавриз.
- Как ваша сестра может любить такое чудовище?
- Де Шанкр всегда оказывал прямо-таки магнетическое влияние на женщин. Марыся тоже не избежала этого. Потом, она, конечно, поняла свою ошибку, но было поздно. Они уже тринадцать лет вместе. Конечно, никакой любви со стороны моей сестры нет, но есть страх перед мужем.
- Тем не менее, она выкупила меня, не побоявшись отправиться на невольничий рынок.
- Чего только не сделаешь по просьбе единственного брата, - горько усмехнулся пан Юзеф.
- A propos , я верну деньги. Слово чести!
- Полноте, Стефан! Я заплатил бы и больше, лишь бы узнать правду о гибели Юлии. А в вашей честности я не сомневаюсь.
На плечо Стрешнева легла горячая ладонь.
- К тому же, деньги не мои. Маркиз, вы знаете, сказочно богат.
- В таком случае, я должен де Шанкру двести серебряных монет. Это всё же лучше, чем четыреста. Именно за такую сумму он продал меня одному азиатскому пройдохе.
- Уверяю вас, Стефан, с этого времени он увеличил свой доход самое малое в десять раз. Чего у него не отнять, так это отменной хватки дельца.
- Что собираетесь делать, Юзеф?
- Это судно следует в Одессу. Вы отправитесь туда, куда вас зовёт долг офицера. А я…
Многие из моих соотечественников поступили на службу султану. Мне же претит служить туркам, хотя три года я прожил в этой стране. В Греции затевается буза против османов, думаю, моё место там. Я уже списался с одесским комитетом . Но сначала я должен поквитаться с де Шанкром. Он – основной виновник гибели Юлии. И он предал Императора.
- Вы хотите отправиться в Персию? Но это опасно. Маркиз имеет там влияние. К тому же с ним постоянно находятся два десятка головорезов. Я уже познакомился с ними.
Степан Петрович расстегнул верхние пуговицы сюртука и раздвинул ворот рубашки, показав Браницкому багровый рубец на груди.
- Я не собираюсь делать свою сестру вдовой. В конце концов, маркиз – залог её материального благополучия. Марыся писала, что видела у мужа рубиновую пирамиду. Похоже, он и сам верит, что с её помощью станет вторым Наполеоном. Я собираюсь выкрасть рубин.
- Выкрасть талисман?
- Думаю, при помощи сестры сделать это будет не сложно.
Стрешнев пребывал в сомнениях. С одной стороны Браницкий враг. Враг государства Российского. Но с другой стороны, лучше иметь такого врага, чем де Шанкра в друзьях.
Наконец, он решился:
- Юзеф, этот талисман – фальшивка.
И он рассказал графу, что если верить запискам тайного члена Синода, маркизу не удалось вернуть камень. Рассказал лишь малую толику, но чувствовал себя изрядным болтуном.
- Надеюсь, вы понимаете, что всё это является государственной тайной?
- Я ценю ваше доверие, Стефан, - поднял на него серо-голубые глаза пан Юзеф. – И смею уверить, что всё это останется между нами. И где сейчас этот камень, вы, конечно, не знаете?
- Агент собирался доставить его обер-прокурору.
- В свою очередь, хочу открыть вам ещё один секрет, - после непродолжительного молчания произнёс поляк. – Они у нас, пан Стефан, появляются, как в русской матрёшке. Так вот, существует третий рубин, и целью маркиза было собрать у себя все три камня.
- Ничего не понимаю! – воскликнул Степан Петрович. – Значит, тот камень, который я бросил в отхожую яму вашего замка, был настоящим?
- Скорее всего – да.
- Подведём итоги, - майор начал загибать пальцы. – Один камень в России, скорей всего в хранилище Синода. Местонахождение второго - неизвестно. А третий, значит до сих пор в руках маркиза.
Когда он произносил этот монолог, лёгкий румянец окрасил его щёки. Всё-таки не любил Степан Петрович врать, хоть и перед лицом врага Отечества. Но враг Отечества этого не заметил.
- Скорей всего, он – первый, - поправил граф майора. - Де Шанкр нашёл его недалеко от Гизы в 1798-м году. Второй спустя неделю нашёл студент Сорбонны, бывший в составе экспедиции. Причём первый был найден в синагоге, второй в мечети. Но и раввины, и имамы утверждали, что существует третий, который хранится в одном из древних христианских монастырей. Именно он является главным. Все три камни сами как бы составляют пирамиду, вершиной которой этот третий и является.
- Откуда вам всё это известно? – подозрительно спросил Стрешнев.
- Марыся прочла в отсутствие мужа его записки, которые он хранил в своём секретере.
- Ваша сестра довольно любопытна, даже для женщины.
- Ей скучно. Де Шанкр часто в отлучках. Переписка со мной одно из немногих развлечений. В письме-то она мне и изложила, прочитанное в записках.
- Значит, копт обманул члена Синода?
- Или не знал о третьем камне, - ответил Браницкий.
- Но о втором-то знал.
- Значит, - подвёл итог Степан Петрович, - маркиз скрыл свою находку.
- Но для чего?
- Он надеется найти оставшиеся два.
Я знаю, где второй, чуть не сказал Стрешнев, но вовремя прикусил язык. Он знал, где покоится и третий, но для этого придётся перекопать всё дно Александрийской бухты.
- Скажите мне, граф, - спросил он, - на что бы вы обратили магическую силу всех трёх камней, окажись они у вас?
- Ответ очевиден, - глядя майору в глаза, отвечал пан Юзеф. – Конечно же, на возрождение Речи Посполитой.
- Ну что ж, для поляка намерение более чем благородное.
- Хочу в свою очередь, пан Стефан, задать вам такой же вопрос.
- Мне эти камни ни к чему, - беззаботно ответил Стрешнев. – Россия Божьей помощью нынче и так на вершине. А власть? Власть ещё ни одного человека не сделала счастливым.
- Возможно, вы и правы.
Через час они расстались. Объятий, разумеется, не было, но руки пожали друг другу крепко. Браницкий отправился туда, откуда, только, что вырвался Степан Петрович. А майора ждали родные берега.
В каюте он нашёл оставленные для него графом Юзефом сто рублей серебром. И в который раз Степан Петрович подумал, что иметь такого в противниках – несомненная честь.

Вот здесь бы я настоятельно рекомендовал бы как-нибудь переделать бы. В письмах такую важную информацию передавать по меньйшей мере глупо, а если и передавать то делать это с умом. Во-первых, де Шанкр явно человек не глупый и наверняка все входящие/исходящие письма, послание, подарки и прочее проверяет. Даже при полном доверии жены человек с таким складом ума может предположить, что агентом она может стать не умышленным. Во-вторых, меня слегка удивило как такие документы могли хранится без должной охраны (такие выводы я сделал из того, что жена смогла не просто ими завладеть, а ещё прочитать и по видемому вернуть. Причём очень удивило как маркиз мог не заметить, что документы брали? Следственно мини-ловушку на них он не ставил (а таковых может быть тысяча, казалось бы не значительная мелочь, а очень хорошо помогает разобраться лазел ли кто в документах или нет)). Вообщем тут либо жена талантливый разведчик, либо у де Шанкра плохая контрразведка и ко второму склоняюсь больше.

С нетерпением жду продолжения!

ГЛАВА 10.

ЗАПИСКИ СТАРЦА АМБРОСИЯ (ОКОНЧАНИЕ).

Вот уже и вторую зиму проводил я, живя в лесном скиту. Всё меньше вспоминал о суетном и грязном мире с его заговорами, войнами и бунтами.
Монахи принесли мне грубую, но тёплую рясу, холщовые штаны, а Амбросий на Рождество преподнёс лапти, которые сплёл сам. Это и стало моей повседневной одеждой. Я похудел, зарос бородой до самого пояса, седые космы закрывали полспины. Так что теперь никакой де Шанкр не узнал бы меня в этом обличье.
Наступила вторая весна моего пребывания в скиту. Весна – время чудес и чудо случилось. Где-то к концу марта старец вдруг заговорил. Сначала, я решил, что мне это послышалось. Мы отстояли всенощную и устроились на ночлег: я – на лежанке, Амбросий на земляном полу под иконой.
Перед тем как заснуть я слушал тишину. Она рождала во мне образы. Звёздное небо, ноздреватый снег, вековые сосны. И всё реже улицы Петербурга и Парижа, пепелище на месте отчего дома. И вдруг привычную тишину нарушил совершенно незнакомый мне голос.
- Зовут меня.
Кто зовёт, кого? Я поднял голову.
- Это вы, старче?
- А кто же? Кроме нас с тобой и Господа никого здесь нет. А Господь с нами грешными не говорит, поскольку мы – плоть и тлен, и мирского в нас много.
- А зовёт-то вас, кто?
- Пока не уразумел. Знаю только, что здесь мне уже делать нечего.
И вновь в нашей землянке воцарилась тишина, под которую я забылся безмятежным сном.
На следующий день, после заутрени, старец, молча, вышел из землянки, на пороге поманив меня рукой, и пошёл вглубь леса по еле заметной тропинке.
Лес был полон весенних звуков. Весело каркали вороны, кричали грачи, только, что вернувшиеся в родные края. На полянах в снежном покрове появились проплешины с жёлтой прошлогодней травой. Воздух пах так особенно, как он пахнет лишь весной.
Мы шли около часа, пока тропинка не вывела нас к лесному озеру, ещё покрытому льдом. Оно было почти круглой формы, чуть меньше версты в диаметре. И на его середине торчала скала, с росшей на вершине кривой сосной.
Амбросий смело ступил на лёд и двинулся по направлению к этому скалистому островку. Я – за ним.
Скала возвышалась над заледенелым озером неприступным бастионом, но старец уверенно обошёл её, и с восточной стороны мы увидели едва заметную расселину. Чтобы войти в неё, пришлось даже встать на четвереньки. Видимо в тёплое время года она на две трети скрывалась под водой.
Мы попали в довольно вместительный грот. Амбросий достал заранее припасённую лучину, и умело пользуясь огнивом, зажёг её. Пламя высветило неровные стены, покрытые прозрачной наледью, а прямо посреди грота стоял грубо сколоченный сосновый гроб.
- Вот и пришли, сыне, - глянул на меня старец.
Голос у него был кроткий и ласковый, под стать взгляду светло-голубых глаз. Он подошёл к гробу и нежно провёл заскорузлой ладонью по шершавому боку.
- Для себя робил. Заждался он меня, почитай пятый годок пустой здесь стоит.
Затем старец приблизился к одной из стен.
- А ну-ка подсоби, сыне.
Вдвоём мы с трудом отодвинули камень, размером с конскую голову с нацарапанным крестом. За ним я увидел нишу. Амбросий достал оттуда аккуратно сложенную рясу из грубой холста, глиняную бутыль, внутри которой что-то булькало, и кусок зачерствевшего хлеба.
Он переоделся.
- Исповедуй и причасти меня, раба недостойного.
- Да у меня даже сана духовного нет, старче! Может, я за отцом Викентием схожу?
- Господь всё поймёт и примет. Два года ты со мной в скиту. Так что довериться мне больше некому.
- Не могу я, старче! Кровь на моих руках! Шляхтича я одного из пистолета, да прямо в лоб.
- То мне ведомо. Но, то брань была, и на службе Отечества ты находился. Да и живой он, твой Скаржинский. Мне видение было.
- Откуда вам… - начал я, и тут же умолк.
Конечно же, видение. Слышал я, что посредством искренней молитвы некоторым избранным видится больше, чем простым смертным.
Вот так я, не имеющий духовного сана, стал духовником у старца, которого сам отец-настоятель считал достойным войти в Царство Божие.
Тайну исповеди даже в этих секретных записках я разглашать не могу. Скажу лишь, что в глиняной бутыли оказалось вино, которым я и причастил готовящегося к жизни вечной. Амбросий залез в гроб и лёг.
- Ух, ты, в самую пору! – услыхал я его радостный возглас. – Ты сыне, скит без присмотру не оставляй. Нельзя ему быть без присмотру. То место Богу особо любезное. Ну, всё, ступай. И благословит тебя Господь.
Я поставил в нишу бутыль с остатками вина, хлеб. Немного подумал и положил туда рубин. Поднатужась, придвинул камень и покинул грот, творя молитву о даровании старцу Царствия Небесного.
Следующие два дня всё думал, вот как, значит, люди умирают. Нет-нет, да и мелькала грешная мысль, а вдруг живой! Лежит в неудобном гробу, в холодном склепе, третий день света белого не видит. А на дворе уже апрель, весна коней своих пришпорила; солнце греет почти как в Египте, птицы поют вовсю, снег лежит местами, и травка зелёная из-под земли пробивается.
Не выдержал я, пошёл к лесному озеру. По дороге, любуясь на весенний лес, сбился немного с тропинки и вышел к обрыву. Великолепный вид открывался оттуда, я стоял и не мог насмотреться на Божью красоту. Лёд, покрывавший поверхность озера сверкал на солнце, и скала в этом сиянии смотрелась сказочным островом. Я уже было собрался спускаться вниз, как увидел, что из леса выскочил крупный лось, и с разбега прыгнул на лёд. Раздался треск и зверь, проломив ледяную корку, ушёл в воду. Следом выскочили трое волков, кинулись на сохатого, который передними копытами стал ломать лёд, удаляясь от берега. Видно сильно оголодали серые за зиму, совсем страх потеряли. Все трое оказались в образовавшейся полынье. Лось крошил стаявший лёд мощной грудью, между тем, как волки беспомощно барахтались в холодной воде. Одному из них удалось догнать добычу, но сохатый вывалился передней своей частью на лёд. Его задние копыта вспенили воду, скрыв под ней серого преследователя. Двое оставшихся повернули назад, но на берег выбрался только один, и, поджав мокрый хвост, бросился в лес.
Я, как зачарованный наблюдал за лосем. Он, то выскакивал на лёд, то снова проваливался, и тогда принимался бешено бить копытами. Пока, наконец, не добрался до скалы с кривой сосной на вершине. Забраться на неё он бы не смог, да и не пытался. Но вкруг скалы лёд, видимо был покрепче, и зверь, утвердившись на нём всеми четырьмя ногами, издал победный рёв. Затем бросился дальше, ломая лёд, пока не добрался до противоположного берега.
То был мне знак, ведь я, глупый собрался идти к гроту, проведать старца. Той же ночью он явился мне, когда я спал в землянке.
- Здравствуй, Амбросий, - обратился ко мне.
- Почему ты называешь меня Амбросием, старче? Ведь это не я, а ты Амбросий.
- Вот уже, почитай, сотню лет в скиту этом живёт старец Амбросий. И когда я пришёл, он уже был. Да и предшественник мой сказывал, что застал в этой же землянке старчика. Смотри, сыне, не прерывай эту связь. Твори молитву от самого сердца, ныне молитва, как никогда Расее нужна. Тяжкие времена для неё наступают.
Так я в свои сорок лет стал старцем Амбросием. Монахи продолжали приносить мне просфоры, а по Великим праздникам грибы и рыбу. И вряд ли они что-то заметили.
Отшумела весна, зазеленело лето. Однажды, засыпая после молитвы, я, как всегда слушал тишину Божьего мира. И тут чуткого слуха моего коснулся какой-то шум. Будто гром грохотал где-то вдалеке. Но небо было чистым, в единственное крохотное окошко я видел звёзды.
Господи, да ведь это пушечная канонада! Никак, маневры проходят неподалёку. С этой успокоительной мыслью, я заснул. Но проснувшись под утро, вновь услышал отзвуки орудийных залпов. Вновь отправился я на высокий берег озера, откуда просматривались окрестности. Даже взобрался на дерево.
С западной стороны я увидел вспышки артиллерийских залпов, отсветы пожарищ. Вот и наступили тяжкие для России времена, о которых слышал я во сне от своего предшественника. Никак, француз ступил на русскую землю, и попирает её своими полчищами?
Весь день я молился у старой иконы. Сквозь потрескавшееся дерево и облупившуюся краску на меня взирал скорбный лик Пресвятой Богородицы. Ночью, когда силы оставили меня, и я пребывал, стоя на коленях на земляном полу, в забытьи, внутри меня раздался чарующий голос:
- Преодолеется эта напасть, и Россия воссияет ещё ярче верой православной.

Наступил август, вот-вот должна придти красавица осень. Как-то утром я вышел из землянки и нос к носу столкнулся с мальчишкой лет десяти. Завидя меня, обросшего как леший волосами, дитя испуганно замерло, словно маленький зверёк, учуявший опасность. Сейчас сорвётся и побежит. В руках у него было что-то завёрнутое в тряпицу. Я ободряюще улыбнулся отроку. Парня немного отпустило.
- Здравствуйте, дедушка.
Я всегда любил детей, видимо потому, что своими так и не обзавёлся. В этом и состоят парадоксы нашей жизни.
- Из монастыря? – спросил я, с удивлением прислушиваясь к своему голосу, от звука которого отвык.
- Дык, на пономаря меня учат. Вот, братие вам передали.
Он положил передо мной свёрток.
- Спаси тебя Господь. Как величать-то?
- Архипом, - отвечал важно.
Я взял еду, а малец развернулся и припустил в сторону монастыря.
Стал он приходить каждое утро. Пищи стал приносить больше и разную. До него монахи один хлеб оставляли, и лишь на Пасху, Рождество немного грибов и рыбы. А ученик пономаря и квасу жбанчик принесёт, то капусты кочан, то редьку. Впрочем, всё кроме просфор я возвращал Архипке.
Поведал мне сей смышлёный отрок и о делах мирских.
- Братие сказывают, антихрист на нас пришёл. То ли немец, то ли ещё басурман какой. Имечко у него какое-то не русское. А с ним народу – тьма-тьмущая! Да все солдаты, с ружьями и саблями.
- А антихриста этого, не Бонапартом кличут? – спросил я.
- Точно! – отрок с уважением посмотрел на меня. – Сказывают ещё, будто Москву он взял, да и пожёг, - Архипка почему-то перешёл на шёпот.
Так вот какой ценой дастся нам победа над супостатом?
- Ничего, Архип, - погладил я мальца по голове. – С Божьей помощью и Москву отстроим, и прогоним этого антихриста до его Парижа.
- А Париж – это что?
- Город такой столичный. То есть главный во французской земле.
- А он больше нашего Рославля?
- Больше, много больше. А скажи-ка мне отрок, ты грамоте обучен?
- Не-е, - опустил Архипка русую голову.
- А хочешь учиться-то?
- Спрашиваете! Конечно, хочу.
- А настоятель батюшка Викентий жив ещё?
- Живой. А чего ему будет-то? Намедни епитимью на меня наложил.
- Это за что же?
- Да на биле колокольном я катался.
- Ну, не во зло он тебе, а во благо. Ты вот, что. Приди к нему и попроси от моего имени бумаги да перьев с чернилами. Будем с тобой грамоте обучаться.
Мальчишка вскинул на меня радостный взгляд, торопливо попрощался и побежал по направлению к обители.
На следующее утро перед скитом стоял отец Викентий. Он с трудом узнал меня.
- О, да вы совсем скитником стали! Послух принять не желаете?
- Грехов на мне много, преподобный. Не замолил ещё.
Настоятель рассказал, что через месяц после моего ухода в скит, в обитель приезжал шляхтич Скаржинский, да всё выспрашивал про мою особу. Говорил, что, мол, я вор, убить его хотел, и лишь по Божьему разумению одна из пуль моего терцероля лишь вскользь коснулась шляхетского лба, другая и вовсе пролетела мимо, да пороховым огнём опалило бедняге лицо.
- Я отвечал ему, что вы покинули наш мир. Господи, прости мне этот грех.
- Правду вы сказали, преподобный. Я, действительно оставил этот мир. Только вот он никак не желает оставить меня.
- Рассказал вам малец, что Бонапарт пришёл с войной на нас?
- Поведал.
- Французы тут неподалёку, но в нашу глухомань, слава Богу, не добрались. Вся братия молится о победе над супротивником.
- Что, Корсиканец действительно Москву взял?
- Взял, - опустил голову преподобный.
- За грехи наши тяжкие, - вздохнул я.
Помолчали.
- Как там наш старец? – спросил настоятель.
- Молится за нас грешных.
- А бумага-то с чернилами вам зачем?
- Хочу юного вашего пономаря грамоте обучить. А то непорядок, пономарь, а грамоту не разумеет.
- Ну, помогай вам Господь.
Стали мы с Архипкой учить буквы. Отец Викентий разрешил ему задерживаться у меня по утрам. Занимались всего-то по часу каждое утро, но мальчишка смышленым оказался, через неделю все буквы знал.
- Эта буква как зовётся?
- Добро.
- А эта?
- Рцы.
- А ну-ка сложи, Рцы, он, слово…
- Росея, - шепчут детские губы. – Старче, а почему аз стоит первой, а ia почти в конце?
- А потому, отрок, что аз означает наше нутро, душу, а я - лишь внешнее, то, что глаз наш видит друг в друге. Понял?
- Нет, - честно признаётся дитя.
- Что главней, душа или тело?
- А когда есть хочется, кто того хочет, душа или тело?
- Тело, Архип, тело.
- Значит тело и главней.
- А если тебе, к примеру, есть хочется, а зайчишку жалко?
- Дык, я и капусты погрызу. И зайцу дам.
- А если нет капусты, а есть хочется. И зайца жалко.
- Я потерплю, - хлюпнул мальчуган носом.
- Вот, а ты говоришь, тело, - я потрепал его по русым волосам. - Душа всем верховодить должна. Но ежели она чистая.
- А если запачкалась.
- Мыть её надобно. Молитвой, искренней, от всего сердца.

В конце октября ударили первые морозы. Я стоял на высоком берегу и смотрел на холодные воды озера, колеблемые осенним ветром.
- Eh, vieillard ! (Эй, старик!)– раздалось за спиной.
Я обернулся. Передо мной стояли два человека в форме французских гусар.
- Nous avons perdu la voie ! (Мы заблудились)- произнёс один.
- Bois damné ! ( Проклятые леса!)– это уже второй.
Из-за деревьев вышел третий в партикулярном платье французского покроя.
- Послушай, старик, мы ищем усадьбу графини Стромиловой, - обратился ко мне. - Ты должен показать нам дорогу.
По-русски он говорил с лёгким польским акцентом. Я смотрел на него, и всё больше проникался мыслью, что этого человека я уже где-то видел.
От Архипки слышал, что восточный берег лесного озера принадлежит некой барыне. А если идти через лес, имея озеро за спиной, то аккурат к господскому дому и выйдешь. Об этом я и поведал ляху в самых просторечных выражениях русского языка.
- Нет, ты проводи нас до дому, - настаивал тот.
Я решил играть роль хитрого и жадного мужика.
- Ох, недосуг мне, барин! Дел-то невпроворот.
Поляк полез в карман своего тёплого плаща, наверное, за монетой. Но вместо монеты он вынул дорожный пистолет и наставил на меня.
- Показывай дорогу, холоп! Вздумаешь обмануть, пристрелю!
Вот она, война, добралась и до меня, грешного!
Рядом в лесу, в небольшом распадочке прятались ещё с дюжину французов, и я повёл весь отряд в обход озера. По дороге прислушивался к разговору солдат.
- Император приказал взять этот город. Никак не могу выговорить его название.
- Малоярославец, - подсказал поляк.
- Всё равно, не могу, святой отец! – засмеялся француз.
И тут я вспомнил! Именно этот человек выбросил один из рубинов в море, когда мы стояли с ним на борту английского корабля. Именно он, в буквальном смысле вставлял палки в колёса моей кареты на немецких трактах. Иезуит, помощник де Шанкра!
Наивно было бы полагать, что он оказался в здешних краях волей слепого случая.
Я шёл по осеннему лесу и молил Господа, чтобы иезуит не узнал меня. Идти, к счастью было недалеко, часа через полтора мы вышли к дому, выстроенному в елизаветовском стиле. Дворовые, работавшие во дворе завидев французов, кинулись в дом, а вскоре на крыльце показалась женщина, видимо хозяйка. Она взглянула на пришельцев, и вдруг испуганное лицо её озарила улыбка. Иезуит слез с коня и на крыльце обнялся с графиней. Они затараторили друг с другом по-польски. Из их разговора я понял лишь два слова: кузен и кузина.
- Можете спешиться, - по-французски обратился поляк к кавалеристам, и тут обратил свой взгляд на меня.
- Подойди, старик! – приказал он.
Я робко приблизился.
- Вот, держи. Это тебе за службу.
Он сунул мне в руку десятирублёвую ассигнацию.
- Благодарствуйте покорно, ваша светлость, - повертел я в руках бумажку. - Только я и читать-то не умею.
- Бери, дурак! Целых десять рублей. Свинью себе купишь.
Он повторил последнюю фразу на французском, специально для солдат. Один из них захрюкал, чем вызвал весёлый смех товарищей.
- Отдыхаем, товарищи, - крикнул поляк солдатам. - Время у нас есть, маркиз приедет не раньше, чем через два дня.
Вот оно что! Сам де Шанкр будет здесь! Видимо тяжко Бонапарту приходится без талисмана!
- Всё старик, ступай домой!
Прежде чем уйти, я взглянул на иезуита. И это было моей ошибкой. Наши взгляды встретились, и что-то дрогнуло в его лице.
- А ну стой, старик!
- Стою, барин.
Он подошёл ко мне, вглядываясь в лицо.
- Мы не могли с тобой встречаться раньше?
- Дык, я в лесу здешнем живу, барин. Людей-то лишь по воскресеньям вижу в церкви. Нет, не встречал я вашу светлость.
- А похож, - пробормотал иезуит. - Ну, всё, иди.
Покидая усадьбу, я чувствовал спиной его недобрый взгляд.
Ассигнация, которую дал мне поляк, оказалась фальшивкой, правда довольно искусно напечатанной. Но меня-то, старого лазутчика не проведёшь. Грязный мир снова вторгся в мою жизнь, а вместе с ним стали возвращаться и былые навыки.
Вернувшись в землянку, я упал на колени перед иконой.
- Матерь Божья, Заступница, подскажи, научи.
Молился я долго, а когда, будто очнувшись, оглядел свою хижину, в глаза бросилась толстая стопка бумаги, которую принёс мне юный пономарь. Это и было подсказкой. Я должен записать всё, что со мной произошло, когда искал духовно-мистический корень успехов корсиканского монстра.
И вот уже третий день не поднимая головы, пишу эти записки. Архипка напрасно ждёт меня по утрам у скита, а зайти внутрь, и даже окликнуть, не решается. Но я торопился поведать бумаге всё, что произошло со мной за последние десять лет. Было у меня предчувствие, что иезуит всё же вспомнит меня, и скоро доберётся до скита. Ясно, что записки надо спрятать. Но куда? Не на остров же? Зачем тревожить вечный покой старца? Бумаги должны быть всегда под рукой.
На седьмое утро я вышел из хижины и сел на пень у тропинки, ведущей в обитель. Архип не замедлил явиться.
- Вы случаем не заболели, дедушка? – спросил он.
Меня тронула забота ребёнка.
- Занят был. Послушай, Архип, а ты не мог бы достать мне чугунный горшок с крышкой.
- Отчего не достать? – немного подумав, с важностью ответил отрок. – Кашу варить будете.
- Кашу, сыне, кашу. Соскучился я за два года по горячему.
На следующий день принёс он мне чугунок. Довольно вместительный, по крайней мере, бумаги помещались в нём свободно.
Под лежанкой, чтоб не бросалось в глаза, я ножом вырыл яму, в которую и поставил горшок. Прикрыл его крышкой, а сверху положил вырезанный кусок дёрна. Отошёл к самой двери, глянул. Совсем незаметно.
Наступил морозный ноябрь. Морозы стояли лютые, но юный пономарь каждое утро продолжал приносить мне еду. Мы сидели в землянке и при скудном свете лучины учились писать слова, и довольно сложные.
- Старче, а что такое патриот? – спрашивал Архипка, старательно выводя последнюю ять.
- Это человек, который любит свою Родину.
- Родинолюб, что ли?
- Верно, мыслишь, отрок! Патриа на языке древних латинян означает Родина.
- Вот вырасту ещё чуток, - мечтательно произнёс малец, - другие языки учить начну. И латинян этих древних, и басурманские.
- Обязательно выучишь.
- А к нам в обитель новый послух пришёл. Говорят, из бывших басурманов. Разговаривает чудно.
И он довольно точно воспроизвёл польский акцент.
- А как выглядит? – насторожился я.
- Обычно выглядит. Борода только совсем коротенькая.
Я настойчиво расспросил мальчика. Сомнений быть не могло, иезуит уже в стенах монастыря!
- А новенький вот так же про вас меня расспрашивал. Кто таков, долго ли в лесу живёт.
- И что ты сказал ему? – сердце моё замерло.
- Что знал то и сказал! Что старчик вы и живёте в скиту, с той поры как обитель нашу построили.
Молодец, Архипка, улыбнулся я про себя! Обители-то, почитай, уже три сотни лет.
- Ты вот, что, отрок. Шепни на ушко преподобному, что мне с ним встретиться бы надо.
- Дык, уехал преподобный, ещё третьего дня. Благочинный теперича за него, отец Фёдор. Ему-то сказать?
- Нет, благочинному не говори.
Я не знал отца Фёдора, поэтому не хотел рисковать.
На следующее утро я проснулся с ощущением тревоги на сердце. Привычно встал перед иконой. В землянке было очень холодно, и пар срывался с моих губ, когда я шептал слова молитвы. Нехорошо будет, если малец простудится, сидя в холодной хижине.
Запас дров иссяк, и я отправился в лес за сухим валежником. Возвращаясь с вязанкой, увидел стоящего перед моей землянкой человека в рясе и со свёртком в руке. Кто-то из братьев вместо Архипки принёс мне хлеб. Голова монаха была закрыта клобуком, я не мог видеть лица. Двинулся было к поляне, на которой стоял скит, как пришедший позвал меня:
- Старче!
Конечно, он обращался к хижине, где, мыслил, я сижу. Но я узнал этот голос с характерным польским выговором, и замер меж деревьев подобно изваянию.
Иезуит, меж тем окликнул меня ещё пару раз, и, не дождавшись ответа, вошёл внутрь. Я стоял, не шевелясь, прижимая к груди охапку дров. Не обращая внимания на сильный мороз, щипавший мои щёки.
Примерно через четверть часа иезуит вышел, огляделся вокруг, и не торопясь двинулся по тропинке в обитель. А я бегом кинулся в хижину.
Если шпион её обыскивал, то сделал это незаметно. Слава Богу, тайник был нетронут!
Тем же днём я пришёл на берег озера. Осторожно шагнул на лёд. Вроде крепкий, что и не мудрено при таких морозах, кои стоят в этих краях уже третью неделю.
В гроте-склепе тишина и темнота. Когда зажёг лучину, стены заискрились наледью.
Старец лежал в своём гробу как живой. Вот ведь, более полугода прошло, а тлен даже и не коснулся скитника.
Я подошёл к нише, заваленной камнем, достал свои записки, положил рядом. Схватился руками за валун, но тот даже и не думал двигаться с места. Я тянул и толкал его с десять минут, но всё без толку. Весь взмок, несмотря на мороз. Камень будто врос в землю.
Кряхтя, поднялся, беспомощно оглядел пещерку. Больше их здесь и спрятать-то негде! А может в гроб положить? Но когда подошёл, то почудилось мне, будто брови Амбросия сурово сошлись на переносице. Мол, не делай этого, оставь прах праху.
Беспомощно я огляделся. И тут увидел, как из ниши исходит свет. Такой, будто смотришь на горящую свечу сквозь наполненный красным вином хрустальный бокал.
Стало немного не по себе, и, сунув записки за пазуху, я торопливо покинул грот.
Что мне ещё остаётся? - размышлял, переходя под пронизывающим ветром замёрзшее озеро. - Лишь уповать на милость Божью.

* * *

Добавлено (04.04.2011, 21:31)
---------------------------------------------
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ТАЛИСМАН ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА.

ГЛАВА 1.

БЛАГОРОДНЫЕ ЦЕЛИ И НЕБЛАГОРОДНЫЕ СРЕДСТВА.

Пелопонесс, г. Пилос, август 1821года.

Карие глаза девушки стали совсем чёрными. В них уже не было страха, а лишь вековая покорность судьбе.
Степана Петровича раздирали противоречия. Вроде бы ещё одна из проклятого племени христопродавцев, а всё же человек. Девчонка ещё совсем.
- На французское судно продам, - мечтательно произнёс Манолис. – Девка-то аппетитная, сам бы всласть побаловался. Но за нетронутую больше дадут.
- Пос сэ ленэ ? – спросил её Стрешнев.
- Суламифь, - прошептала тихо девушка.
- Посо хронон исэ ?
- Декапенде .
- Манолис, сколько тебе французы дадут за неё?
- Десять серебром дадут.
Стрешнев полез за пояс.
- Двадцать! – быстро сказал Манолис.
- Ты же сказал десять?
- С тебя двадцать.
- Это почему? Значит, с француза ты бы взял десять, а со своего, православного, да ещё и брата по оружию, в два раза больше?
- Ээ, вы, русские - богатые! Двадцать пиастров и не курушем меньше!
Степан Петрович взглянул в тёмные глаза потомка Пифагора и Аристотеля. Измельчал народец, ох, измельчал!
Манолис перевёл взгляд на Суламифь, и Степан Петрович увидел, как жадный блеск в его глазах сменился похотливым.
- Ладно! – произнёс грек, облизывая губы. - Пятнадцать монет и полчаса побаловаться с девчонкой.
- Я вот, что думаю, Манолис. Дырку что ли в тебе ещё одну сделать?
Рука грека потянулась к рукояти пистолета, но Стрешнев резко выбросил правый кулак по направлению к бритому подбородку. Печально посмотрел на рухнувшего без сознания Манолиса, всё-таки полгода дрались с турком бок о бок. Достал из пояса монеты, отсчитал двадцать штук. Подумал, и прибавил ещё пять.
- Памэ ! – бросил девушке.
Та вцепилась в край его куртки.
На городских улицах раздавались редкие выстрелы, женские крики и детский плач. И ещё какие-то звуки, очень похожие на звериные рыки. Победившие христиане резали мусульман и иудеев.
Всюду одно и то же, думал Стрешнев. Смерть, разрушение. Чем отличаемся мы – борцы за свободу Эллады от тех же горцев Кавказа, которые борются за свою свободу?
- Устал я, - обернулся к Суламифь. – Домой хочу. Ты тоже… домой ступай. Пу менис ?
Девчушка яростно замотала головой, в карих глазах блеснули слёзы. И ещё крепче вцепилась в Степана Петровича.

Санкт-Петербург. Ноябрь 1823 года.

- Да уж точно говорю вам, не посмеют!
- Как же это вы говорите? Ведь Риэго – смутьян и враг короне.
- А я говорю, не посмеют! Потому как Фердинанд объявил амнистию.
- Господа, успокойтесь, прошу вас!
- Уверяю вас, Марья Сергевна, мы – само спокойствие.
Степан Петрович наблюдал из своего угла за спором двух отставников и откровенно скучал. Ему не было дела до испанской смуты, он был сыт по горло греческой. После Наваринской резни, которую учинили греки, он решил оставить Пелопонесс с его этериями , извращённым честолюбием повстанческих вождей, каждый из которых считал себя достойным короны. Когда князь Ипсиланти бежал, бросив своих боевых товарищей, Стрешневу стало ясно, что восстание перешло в иную фазу. Вот-вот начнётся борьба за власть между самими греками. Там же в Наварине он сел на русское судно, следующее в Кронштадт. С ним была и молодая еврейка по имени Суламифь.

А как всё начиналось! Когда весной восемьсот двадцатого Стрешнев сошёл с борта «Марии-Терезы» в одесском порту, маленький город был переполнен благородными идеями. Весь православный люд собирал средства на борьбу с османами.
Степан Петрович тогда через канцелярию Новороссийского губернатора подал запрос в Кавказский корпус относительно своей особы. Через три долгих месяца пришёл ответ, что майор Нижегородского драгунского полка Степан Петрович Стрешнев пал смертью храбрых при обороне укрепления Чераг.
Те три месяца, что ожидал известий о своей геройской гибели квартировался в доме грека Иониди, что в Красном переулке. Его приглашали на собрания, проходившие довольно бурно. Как и большинство южан, греки не умели сдерживать своих чувств. А тут обсуждались вопросы весьма важные – освобождение древней Эллады от басурманского ига. Степан Петрович проникся. Народ, давший миру Гомера и Сократа, несомненно, заслуживал лучшей доли.
От властей была всяческая поддержка. Причина тому, конечно же, благородство и щедрость графа де Ланжерона .
Спустя год Стрешнев оказался в отряде князя Ипсиланти. Кроме благородной цели была и возможность поправить свои финансы, а то вроде как мёртвому драгунскому майору денежного довольствия не полагалось. Учитывая его боевой опыт, Ипсиланти присвоил офицеру-кавалеристу подполковника греческой освободительной армии.
Кстати, прожив год в Одессе, Степан Петрович так и не встретил Юзефа Браницкого, высказавшего на борту «Марии-Терезы» желание сражаться, вместе с греками против османов. Не нашёл он его и в лагере повстанцев. То ли граф передумал, то ли его встреча с маркизом прошла не так как хотелось. Может, попался, попытавшись украсть рубин? – думал Стрешнев. Но не будет, же де Шанкр сажать своего шурина, как меня в яму с нечистотами? Хотя, кто этого де Шанкра знает?
Могло быть и третье - Браницкий просто не добрался до Тавриза. Курды разбойничали на границе двух басурманских государств, так что не мудрено, если пан Юзеф попался к ним в полон. Не знаешь, что и хуже; курды или Чёрный маркиз?
- Господа! – прервала его воспоминания Марья Сергеевна. – А у нас новички. Неделю тому прибыли с родины Семирамиды.
Дверь в гостиную отворилась, и на пороге Стрешнев увидел даму. Он взглянул в её глаза и обмер. Это были глаза Юлии Браницкой. Вслед за ней в залу прихрамывающей походкой вошёл худой мужчина в чёрном сюртуке последнего французского покроя. Оглядел собравшихся, слегка поклонился. Если он и узнал Степана Петровича, то вида не подал.
- Ах, маркиз! – без устали щебетала хозяйка. – Надеюсь, вы принесли с собой пару занимательных историй в духе Шахерезады? Мы все в предвкушении.
Де Шанкр учтиво поклонился, сел на оттоманку у ломберного столика. Тут же около него образовался круг слушателей, а вернее слушательниц.
Его супруга, перебросившись двумя вежливыми фразами с хозяйкой, отошла к окну. Смотрела на слякотную улицу, по которой, закрываясь от холодного ветра, торопливо шли редкие прохожие.
Стрешнев подошёл. Сердце почему-то стучало чуть быстрее обычного.
- Мадам, - откашлявшись, произнёс он, - я так и не успел выразить вам свою благодарность. Скажите сколько и куда доставить деньги, и смею уверить вас, что в…
- Прекратите!
Она повернула к нему лицо. Боже, как она похожа на Юлию! У Степана Петровича перехватило дыхание. Та же синева во взоре, высокие славянские скулы. Красота её созрела, стала как выдержанное вино. Да простит она мне это неуместное сравнение, тут же приструнил себя Стрешнев.
Во взгляде маркизы была тоска и безысходность.
- Где брат ваш?
- Что? – будто очнулась она. – Вы видели Юзефа?
Степан Петрович рассказал ей о последней встрече с графом.
- Я получила от него письмо в январе восемьсот двадцатого. Ответила, но с тех пор никаких вестей, переписка наша прекратилась.
- Он ведь собирался к вам, в Тавриз.
Она взглянула на него, в глазах загорелся огонь, но тут, же погас, когда она перевела взгляд куда-то за спину Степана Петровича.
Стрешнев обернулся и встретился со змеиным взглядом. Маркиз пристально смотрел на них из своего угла, не забывая при этом что-то говорить внимающим ему дамам.
- Мне нужно поговорить с вами, - едва шевеля губами, произнесла Мария, - но не здесь.
- Назначьте место и время.
- Я в русской столице впервые и ничего здесь не знаю.
- Право, я в затруднении, будет ли вам удобно, - замялся Степан Петрович. – И не оскорбит ли вас моё предложение.
- Говорите! – быстро произнесла она.
- Я квартируюсь на Васильевском острове. Дом мой слева от здания Биржи. Опять же, если вам удобно.
- Завтра я еду к модистке. В полдень вас устроит?
- Я буду ждать.
Маркиз уже раскланялся с дамами и направлялся к ним.
- Всё, прощайте!
Мария надела на своё прекрасное лицо маску фальшивой улыбки и двинулась навстречу мужу.

- Екатерина! Катя!
Стрешнев бросил свой плащ из заячьего меха на оттоманку, стал расстегивать колет.
Тяжёлая государственная машинерия, наконец, признала Стрешнева живым. Он вновь надел мундир кирасира, ждал, когда оформят бумаги по приписке его к Лейб-Кирасирскому полку ея Величества. Бывший Гатчинский кирасирский, а ещё раньше полк Драгунского Портеса, был создан предком Степана Петровича, боярином Тихоном Никитичем Стрешневым. И вот-вот потомка должны зачислить туда в звании подполковника.
В синей кирасирской форме Стрешнев был неотразим и часто ловил на себе заинтересованные, а то и откровенно восхищённые женские взгляды во время прогулок по Невскому.
- Да где её носит? Катерина!
Она вбежала в гостиную, вопросительно взглянув на Степана Петровича. В чёрных глазах горел игривый огонёк. Даже в этом скромном платье она была чертовски хороша! Волосы цвета южной ночи заплетены в косу, гибкий стан. Не идёт её имя Екатерина, Суламифь она и есть Суламифь! Словно сошла со страниц книжки о Библейской истории.
Крестили её ещё на корабле. Случилось это в день святой великомученицы Екатерины, потому и нарёк корабельный священник Екатериной. Крестилась она охотно, и всё время плавания Стрешнев учил её русскому языку по Псалтыри и Катехизису. А после того как перевёл и объяснил ей фразу «ублажи Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския», верить стала истово. Я зык ей давался легко, и когда прибыли в Крондштадт бегло щебетала по-русски, потешая матросов своим чудным выговором.
- Если Христос был иудеем, почему христиане ненавидят мой народ? – спрашивала она Стрешнева. – Мы и Его народ!
Что мог он ответить ей? Что иудеи сами выбрали свою судьбу, отдав на мучительную смерть Сына Божьего?
- Чтобы стать Его народом, Катя, надо искренне в Него поверить. Понимаешь?
- Нет, - отвечала она, глядя на него грустными глазами, - в Него не надо верить. Его надо любить.
А ведь она права, думал Степан Петрович. Что есть вера? Что-то лишённое сомнений? Но человек всегда будет сомневаться. А вот Любовь… Только настоящая, свеча которой не гаснет всю нашу жизнь.
- Приготовь мне всё для умывания!
Катя попыталась сделать реверанс. Получилось смешно, и Стрешнев расхохотался.
Она наполнила медный таз тёплой водой, а он снял колет и рубаху. Глаза девушки повлажнели, как только она увидела обнажённый торс. Подошла ближе и провела пальцем по шраму на груди.
- Может тебя удочерить? – спросил Степан Петрович, гладя её по волосам.
- Лучше женись, - тихо ответила она и прижалась пылающим лицом к его груди.
- Но-но, девонька, не вводи во грех, - мягко отстранил её Стрешнев. – Скажешь тоже, женись. Женитьба – это не для меня. К тому же на крёстных не женятся.
- Я тебе не нравлюсь?
- Пойми, Катя, я любил одну женщину. Но её не стало. Пустота появилась, вот здесь.
Он положил руку на сердце.
- Возьми в наложницы, - без улыбки сказала она. – Я тебе сына рожу.
- Я тебе, кто – царь Соломон? Или турецкий султан? Смотри, отправлю в монастырь! – погрозил он пальцем. – Ладно, давай умываться. Мне через час у Разумовских быть надо.
Катя надув губки стала лить ему воду из кувшина.
- Эх, замуж тебе надо, Катерина! Был у меня боевой товарищ, Кондратом звали. Вот кто бы мужем тебе стоящим был! Надёжный, как скала! А уж красавец! Глазищи как у тебя, чуб густой, усы во!
- Ну и где он, твой красавец?
- Убили его басурмане дикие, - помрачнел Стрешнев.
И даже холодная вода не смыла мрачность с его лица.

Разумовские давали бал. Свечи дрожали в хрустальных люстрах от топота множества мужских ног. Танцевали мазурку, значит ужин через два часа.
Степан Петрович уселся за ломберный столик. Можно теперь и в вист. Он поднял взгляд в поисках партнёров. Прямо перед ним стоял де Шанкр. Чёрный сюртук был застёгнут под самый подбородок.
- Не составите партию, мсье?
Стрешнев взглянул в зелёные глаза.
- Восточное одеяние вам больше к лицу, - не удержался он.
- Всему своё место и время, - серьёзно ответил маркиз, присаживаясь. - Полный робер успеем?
- Вполне, до ужина часа полтора.
- Нужен наблюдающий. Я тут впервые и никого не знаю.
Степан Петрович огляделся и тут же наткнулся на доброжелательный взгляд солидного господина.
- Не окажете нам любезность.
Без слов господин подошёл к их столику, ловко вскрыл колоду. Мелом провёл на столе горизонтальную линию.
- Ну что, господа, играем пруссака ?
- Сколько ставим на выигрыш?
- Пятьдесят франков.
- Мелко плаваете, маркиз, - усмехнулся Степан Петрович. - Предлагаю удесятерить ставку.
Де Шанкр взглянул на Стрешнева, затем на господина, нервно облизнулся.
- Согласен!
В висте Стрешнев не был новичком. На память не жаловался, а уж наблюдательность имел отменную. Его побаивались многие опытные игроки.
Маркиз сдавал первым. Наблюдая за его ловкими пальцами, Степан Петрович должен был признать, что де Шанкр в картах тоже знает толк.
Вокруг них стали собираться кавалеры, свободные от танцев. Стрешнев кивнул своему будущему сослуживцу, корнету Безбородову. Несмотря на молодость, то уже слыл заядлым картёжником.
Первый поэн маркиз выиграл. А Стрешнев даже и не заглянул во вторую колоду, хотя карты ему пришли не ахти. Второй поэн тоже остался бы за маркизом. Если бы не наблюдательность корнета.
- Позвольте, сударь, вы допустили произвольный ренонс ! – указал он маркизу.
- А я говорю, никакого ренонса не было! – возразил по-французски господин, приглашённый Стрешневым.
Подставной, догадался Степан Петрович.
Но француз оказался в меньшинстве. Ещё несколько голосов заявили, что партнёр Стрешнева ренонсировал.
После этого маркиз как-то скис. Фортуна повернулась к нему задом, и первую партию Степан Петрович выиграл, правда, всего-то семь против шести. Сам он, внимательно следя за игрой, не забывал обводить время от времени бальную залу взглядом, искал маркизу. Но Марии в зале не было.
Всю вторую партию маркиз явно нервничал и пытался гипнотировать партнёра своими зелёными со множеством оттенков глазами. Требовал переменить колоду.
- Это право сдающего, - опять встрял Безбородов. – А сдаёт у нас в этот раз господин подполковник.
Во второй партии удача изменила Степану Петровичу, и пришлось назначать третью. Он весь сосредоточился на игре, не видя и не слыша ничего вокруг.
Между тем стали звать к ужину, и скопление вокруг их стола постепенно редело, люди потянулись в столовую. Остались лишь солидный господин и юный Безбородов. И вновь затеялся спор между ними. Дело чуть не кончилось вызовом.
- Умей проигрывать, Арман!
И откуда она появилась, недоумевал Стрешнев? Увлечённый игрой, он и не заметил маркизу, вот уже с полчаса, стоявшую за спиной своего мужа.
- Ты скрыл нужную масть, я видела.
Маркиз даже не взглянул на жену. Его глаза впились в своего визави.
Этот, наложенный на него за ренонс штраф в пять очков решал итог всей игры в пользу Стрешнева.
- У меня с собой такой суммы нет. Назовите адрес, я пришлю деньги.
- А нет, так и не следовало садиться, - вскинулся корнет, и сам имевший в карманах не больше ста рублей.
Степан Петрович поднялся.
- Отдадите при случае… Арман. Мы ведь не последний раз видимся? Честь имею. Мадам!
Он поклонился маркизе. Повернулся к Безбородову.
- Ну что, корнет, шампанского?

"...скалу, вершину которого венчало сооружение из камня и дерева"
Забегаете вперед. Стрешнев только едет к ним, и оттуда, где он сейчас не может рассмотреть из чего же сооружено здание

"...плиты были скользкими от выступившего льда..."
Лед никуда не выступает, это твердое вещество, думаю стоит переформулировать

Знакомство с Лешеком, тоже получилось, на мой взгляд, странноватым. Дело в том, что когда я прочитала, что он "неразговорчив", то просто подумала, верен хозяину и не любит болтать лишнего. То что он нем, я узнала позже, и смутилась. Мне кажется уместнее слово "молчалив"

Когда Стрешнев нашел потайной ход, то смутило меня "ход, уходящий в стену" - мало того что повтор, так я такого и представить не могу.
И вот это "самый верх замкового строения" - думаю следует выражаться болеепонятным и простым языком.

Глава 6
У вас никак не обозначено, когда ушел Юзеф, то вы говорите Кирасир хотел побыть с Юлей наедине, но помешала матрона, И тут же разговор, который я никак с этими тремя связать не могу.

Так общее сказала. Разговоры мне ваши нравятся, но раскройте влюбленных.

Пока все))

Добавлено (14.04.2011, 22:47)
---------------------------------------------
ГЛАВА ВТОРАЯ.

СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ИЗМЕНЯЕТ.


Холодный балтийский ветер швырял в окно мокрый снег. Нева билась о гранитные плиты, будто пойманный зверь о прутья клетки. Угли в камине совсем погасли, и в большой спальне было холодно. Апартаменты Стрешнев снял не из дешёвых, чего два огромных камина стоят? А ведь в остальных квартирах обыкновенные голландки с изразцами.
А вдруг не приедет? – думал Степан Петрович, кутаясь в тёплое одеяло. За окном-то, вон, что творится! Нева того и гляди в разлив пойдёт. Он представил себе, что маркиза всё-таки приедет, а в это время невская вода хлынет на улицы. И она вынуждена будет остаться у него, пока своевольная река не вернётся в свои берега.
Слегка побаливала голова. Вчера они с Безбородовым славно отметили карточную викторию над французом. Три штофа вина – это вам не фунт изюма! Вышли на парадное крыльцо дворца Разумовских, когда простыл и след последнего экипажа. Корнет предлагал ехать в «Отель дю Норд».
- Славный ресторасьон, доложу я вам, господин подполковник! И дамы соответствующего поведения имеются.
Несмотря на винные пары, витавшие в голове, Стрешнев здраво рассудил, что не стоит ему появляться с будущим сослуживцем, тем более подчинённым в сомнительном месте, и стал вежливо прощаться. К тому же надо выспаться. Не хотелось выглядеть помятым к завтрашнему визиту маркизы.
- Ну, как знаете! А я, посещу.
И юноша по-разбойничьи засвистел, подзывая извозчика.
Настенные часы пробили одиннадцать. Степан Петрович вскочил.
- Сулами… тьфу! Катерина!
На этот раз она появилась быстро, будто стояла под дверью.
- Умываться! А потом бегом к хозяину, да скажи, чтобы послал в ресторацию. Пусть принесут завтрак на две персоны. Да торопись!
Стрешнев умылся холодной водой, растёрся грубым полотенцем. Почистил зубы английским порошком, прополоскав рот фиалковой водой. Достал баночку с фабром , щёточку, серебряные щипчики. Екатерина с интересом наблюдала за его манипуляциями.
- А ты чего встала? Тебе тут что, паноктикум? Бегом к Плутоярову! Гости вот-вот подъедут.
В половине первого, когда Степан Петрович нервно расхаживал из угла в угол своей гостиной, внизу раздался звон колокольчика.
- Катерина! Встречай!
Мария торопливо вошла в гостиную, стягивая на ходу шерстяные перчатки. На ней был зелёный салоп, который Стрешнев учтиво помог снять, бросив на оттоманку.
- У вас не топлено, - посмотрела она в сторону камина.
- Катерина, накажи истопнику.
Полным штатом прислуги Степан Петрович не обзавёлся, столоваться предпочитал в полковом клубе, куда был принят, хотя бумаги его ещё блуждали в лабиринтах канцелярии. И сейчас впервые чувствовал себя неловко.
- Кто эта милая жидовочка? Весьма недурна.
- Один эпизод моей греческой одиссеи.
- Надеюсь, не куртуазный?
- Она – моя крёстная.
Они взглянули друг другу в глаза.
- Простите мне мой дурной тон, - наконец произнесла она, отводя взгляд и зябко кутаясь в кашемировую пелерину.
- Полноте, мадам. При такой жизни вы весьма прекрасно держитесь.
- Что вы знаете о моей жизни? – в вопросе сквозило раздражение.
- Почти ничего. Только то, что вы замужем за чудовищем, и то, что спасли мне жизнь.
- Это моя судьба. Должно быть, в наказание за грехи.
- Надеюсь, вы про замужество, а не про моё спасение?
- А вы, сударь, сатир. Кстати, я привезла деньги. Предпочитаете ассигнациями, или монетой?
- Оставьте их себе.
- Карточный долг – долг чести.
- У маркиза нет чести! А от вас я не могу принять деньги.
Их оживлённую беседу прервал истопник, благообразный старик с седой бородой. Через десять минут в камине весело потрескивали дрова.
Пока затапливали камин, Степан Петрович вспоминал, как девять лет назад сестра Марии-Агнессы, его единственная настоящая любовь, также предлагала ему деньги в нумере белостокского постоялого двора.
- Я ведь пришла поговорить с вами о брате, - наконец произнесла Мария.
- Вы голодны?
- Я бы выпила чаю.
- Катерина! Пусть накрывают.
«Накрывали» на стол одна лишь Екатерина, бросавшая на гостью неприязненный взгляд из-под чёрных ресниц.
Когда она внесла самовар, маркиза недоумённо воззрилась на него.
- Это машина, работающая на пару? Я видела примерно такую же в Англии. Только та была гораздо больше.
- Нет, мадам, - улыбнулся Стрешнев в усы проявлению европейского невежества. – Это истинно русское изобретение. Раньше в нём варили сбитень. Но сейчас, когда появилась мода на питиё китайского напитка, он просто выдаёт нам кипяток.
После чашки горячего чая бледное лицо Марии-Агнессы покрылось очаровательным румянцем, она словно помолодела лет на десять. Скинула пелерину, открыв взору Степана Петровича восхитительной белизны плечи, высокую грудь, красивая форма коей подчёркивалась глубоким декольте. На лебединой шее была фрезоньерка с большим бриллиантом. Он не мог оторвать от неё восхищённого взгляда. Она заметила и шутливо погрозила пальцем.
- Не отвлекайтесь, мсье Стрешнев.
- Занятная вещица, - смущённо пробормотал Стрешнев, отводя взгляд. – Я имел в виду фрезоньерку.
- Подарок. От Армана…
Степан Петрович стрельнул глазами на Лизу, мол, оставь нас. Бывшая дщерь Авраамова удалилась с гордым видом, даже не сделав гостье реверанс.
- Вы говорили, что Юзеф отправился в Тавриз, - проследив за девицей взглядом, произнесла Мария-Агнесса. - Но мне он ничего не писал о своём намерении.
- Может он принял его неожиданно, даже для себя?
- Путешествие в одиночку в тех краях небезопасно. Что могло подвигнуть его на это, кроме братской любви?
- Вы знаете обстоятельства гибели вашей сестры? – в свою очередь спросил Стрешнев.
- Простите! – его руку накрыла её горячая ладонь. – Для меня это слишком больная тема.
- Поверьте, мадам, для меня тоже! Ваш брат высказал намерение отправиться к вам во время нашей последней беседы на борту австрийского судна.
- «Мария-Тереза», так оно, кажется, называлось?
- Вы знаете?
- В нашей переписке мы разработали план вашего спасения. От Трапезунда до Тавриза письма идут недолго.
Степан Петрович колебался, стоит ли посвящать эту такую красивую и вместе с тем несчастную женщину в авантюрные планы её беспокойного брата. Но потом здраво рассудил, что это сделал бы сам Юзеф. В конце концов, мой долг – предупредить её!
- У вашего мужа есть драгоценный камень, рубин.
- О, поверьте, у Армана много драгоценных камней! Маркиз богат как Крез. Но я не удивлюсь, если он окажется богаче легендарного царя Лидии.
- Это не обычная драгоценность. Тремя рубинами в виде пирамиды владели ещё жрецы древнего Египта.
- Вы сказали – тремя?
- В своё время изготовили три камня. Тот, в чьих руках будут сосредоточены эти камни, получит абсолютную власть над миром. Так, по крайней мере, некоторые считают. В своё время ваш муж добывал эти камни для самого Бонапарта. Сейчас, когда титан, которому он служил, низвергнут в буквальном смысле в морскую пучину, должно быть, решил вести свою игру. Брат ваш посчитал это опасным… для окружающих.
- Как вы думаете, мой Юзеф, он жив?
Голос её дрогнул.
- Всё в руках Божьих, - вздохнул Степан Петрович.
Они замолчали, глядя в окно, за которым продолжала бушевать непогода.
- А остальные два? – произнесла Мария.
- Один на дне Средиземного моря у египетских берегов. Второй – здесь, в России.
- Тоже на дне моря? Если из тёплого рубин ещё можно достать, я слышала там полно ловцов жемчуга – отличных ныряльщиков. А вот из холодных вод Балтики…
- Уверяю вас, он – в пределах досягаемости.
- Вы знаете, а я, кажется, видела у Армана на шее огромный треугольный камень. Он тогда мне показался довольно зловещим, должно быть, из-за своего кровавого цвета. Скажите, Стефан, а вы, вы хотели бы иметь все три талисмана?
- К чему они мне?
- Хотя бы потому, что вы знаете об их местонахождении. А любой мужчина, имеющий хоть толику честолюбия…
- Не путайте честолюбие с гордыней, маркиза! Скажу вам честно, мне не нужны эти камни. Но я также не желаю, чтобы они попали в руки честолюбивого безумца, коим, несомненно, является ваш муж. И вообще в руки врагов моего Отечества.
- Благородно, мсье Стрешнев! Благородно и скромно.
- Увы, мадам, не вижу здесь ни благородства, ни скромности! Один лишь здравый расчёт. Если камни окажутся в руках чрезмерного честолюбца, мир опять может погрузиться в кровавый хаос. Кому, как не мне, русскому, это знать?
- Стефан! Ведь я могу вас так называть?
- Мадам, почту за счастье!
- Что бы вы сделали с тремя камнями, окажись они у вас в руках?
- Я бы положил их в шкатулку. И…
- И хранили бы их как семейную реликвию?
- И закопал бы в землю, футов на пять.
- Так вот, Стефан, если я помогу вам завладеть камнем, который находится у моего мужа, могу ли я рассчитывать на вас?
- Только прикажите!
- Помогите мне избавиться от этого чудовища! Ведь этого хотел и Юзеф. Им, несомненно, руководили благие намерения, когда он выдавал меня замуж за маркиза. Пусть поздно, но он понял свою ошибку.
Её длинные изящные пальцы, благоухающие лавандой, вдруг коснулись его щеки. Степан Петрович почувствовал, что задыхается, тонет в ароматных водах голубого озера. Он схватил эти пальцы и принялся осыпать их поцелуями.
Боже, как она похожа на Юлию!
- Мадам, я…
- Зовите меня Марией.
Она положила другую руку ему на затылок. Их губы встретились. Она целовалась как зрелая опытная женщина и у Стрешнева закружилась голова. Не помня себя, он принялся осыпать поцелуями её шею и плечи.
- Спальня! Где тут у тебя спальня?
Она дрожала и задыхалась. Степан Петрович подхватил на руки невесомое тело и почти бегом бросился в спальную комнату.

- Ах, Стефан, как вы неутомимы! Настоящий Голиаф!
У какого мужчины не распушится гребень от подобных слов? Тем более исходящих из уст умопомрачительной женщины.
- Ну что вы, мадам! Голиаф - это ваш муж. Я как-то видел маркиза в костюме Адама. Достоинство его, доложу я вам, на зависть любому.
Степан Петрович и сам не понял, чего это его понесло на подобные разговоры? Вот уж, действительно, помутился рассудок от близости с этой женщиной.
- А, вы об этом! Не больше чем декорация. К тому же, громоздкая и бесполезная. Арман может не касаться меня месяцами, он слишком занят собой. Правда, его сильно вдохновляют сочинения мсье де Сада. Пару раз я даже сбегала из дома на холод в одной рубашке.
- Вы столько пережили с этим чудовищем, Мария. И как вам удаётся сохранять молодость и очарование?
- Загадка славянской души, - призывно улыбнулась она.
И Степан Петрович уже четвёртый раз нырнул в голубой омут.
Затем он с удовольствием смотрел, как она с редкой грацией одевается.
- Нам пора прощаться, Стефан. Арман, должно быть, нервничает.
- Я провожу вас до экипажа.
- Нет! Нам не стоит вместе появляться на улице. Вы живёте в этом доме. Злые языки быстро прибавят один к одному.
- Поцелуй на прощание!
- Довольно, Стефан! Вы опять возбудитесь. Прощайте!
- Когда я вновь увижу вас?
- Я дам знать.
- Когда, любовь моя?
- Терпение мой друг, терпение.
Она выскользнула из комнаты. А Степан Петрович кинулся к окну. Внизу дожидался экипаж. Он растворил тяжёлую раму и в спальную ворвался ледяной ветер.
Уже садясь в карету, она подняла голову, и увидела стоящего на подоконнике обнажённого мужчину.
- Безумец! – прошептала, откидываясь на спинку сиденья.
А Стрешнев, в буквальном смысле остудив свои чувства, набросился на давно остывший завтрак, запивая еду шампанским. Ему хотелось вскочить на коня и мчать во весь опор по столичным прошпектам. Но коня он себе ещё не приобрёл.
Вновь войдя в спальную, он схватил подушку и прижал её к лицу, вдыхая не выветрившийся аромат её волос. А когда оторвался, увидел на кровати три ассигнации; две сереньких и одну радужную . В душе что-то слегка всколыхнулось, отчего расхотелось вдыхать аромат лаванды. А тут ещё в дверях появилась Екатерина, и взгляд у неё был такой, будто только что потеряла очень близкого человека.
В тот же вечер Степан Петрович здорово напился в офицерском клубе. Потом долго гонял на извозчике по ночному городу. Ветер утих, на смену ему пришёл первый морозец. Луна проложила по холодным водам Невы серебристую дорожку. Из души не уходила какая-то невнятная тоска.
Ямщик безразлично смотрел на великолепие невских вод, кутаясь в волчий тулуп.
- Пошёл! – крикнул ему Стрешнев.
В ту ночь спал беспокойно, метался во сне и просил прощения. Ему снилась Юлия. Её глаза были печальны. И она о чём-то пыталась предостеречь его. Вот только о чём? Наутро он абсолютно ничего не помнил.

Если бы Степана Петровича спросили, как он провёл последующие за визитом Марии-Агнессы три дня, ничего вразумительного в ответ не услышали бы. Он совершено не помнил, где был, что делал и с кем встречался. Всё это время слилось для него в два противоположных чувства: ожидание и одновременно страх перед новой встречей. И оба не уступали друг другу.
На четвёртый день он был в салоне у княгини Марьи Сергеевны в надежде встретить маркизу там. Просидел, скучая до позднего вечера, слушая, как все обсуждают казнь в Мадриде генерала Риэго, и совершенно ничего не слыша. В начале одиннадцатого откланялся и отправился в полк. В клубе застал лишь Безбородова и ещё трёх заядлых игроков, с увлечением сражающихся в рокамболь. Около часу наблюдал за игрой, совершенно не испытывая желания присоединиться. И после полуночи вернулся к себе на квартиру.
На пятый день первое чувство стало брать верх. А на место второго пришла досада. Что она себе позволяет? Почему не даёт о себе весточки? И словно в отместку решил потратить те полтыщи, которые нашёл после ухода Марии. Раз муж её богаче Креза, то не убудет!
Рассудив, таким образом, Стрешнев отправился на Маршевое поле. Там уже третий день торговали русскими верховыми. Порода эта выведенная не так давно графом Орловым стала весьма популярна среди кавалеристов всех мастей. Да и в Лейб-Кирасирском предпочитали этих отечественных рысаков.
На торгу впервые за пять дней он забыл о Марии. От великолепия скакунов зарябило в глазах. Часа три кирасир бродил по полю, высматривая, ощупывая, поглаживая. Пока не присмотрел себе рослого гнедого жеребца полутора лет. Красавец-конь тоже оценивающе оглядел Стрешнева.
- Ну что, брат, пойдёшь служить со мной?
Конь фыркнул, мол, надо присмотреться. А вдруг не подойдём друг другу?
- Подойдём, обязательно подойдём! Ну, где там конский барыжник?
Сторговался за сто рублей с подошедшим торговцем, да ещё вместе с седлом и сбруей.
Взлетел одним махом в седло. Молодой конь напрягся, тревожно захрапел.
- Ну, ну! – успокаивающе погладил его Степан Петрович.
И уже отъезжая вдруг вспомнил:
- Эй! А как зовут-то его?
- Маркизом, - отвечал торговец.
- Вон оно, что? - пробормотал Стрешнев. – Хорошо, хоть не Арманом.