| nonameman | Дата: Четверг, 02.08.2018, 13:44 | Сообщение # 1 |
 Первое место в конкурсе "Таинственное Alter Ego"
Группа: Критик
Сообщений: 2466
Статус: Не в сети
| С конкурса я слился (да ещё и подставил гражданина под ником Изморозь, так как ему записали техпобеду, а рассказ не выложили). Короче, подлец я, но иначе не мог.
В общем, у кого есть время, буду признателен за мнение.
(в) Лето…
1. «Вдрызг и брызг рванула осень запоздалою жарой»
Егор сидит и настойчиво пялится в телевизор, словно хочет взглядом поменять картинку. Звук вроде бы правильный – стариковский гомон под астматическое дыхание гармони. А вот картинка не та. Вместо сборища старпёров, рассевшихся на скамейках и тянущих очередную «калинку-малинку», другое сборище старпёров – несущих с печальным видом ящик, обшитый фиолетовым. Звук никак не может наладить отношения с картинкой. У них физическая несовместимость.
Вот на весь экран возникает сморщенное лицо деда Митяя. Он что-то говорит, а вместо его голоса бурлит разудалое «Во-о-о-о-т увидите, жизнь устроится…» Но Егор почему-то знает, о чём говорит дед. Старый дурак зачем-то просит его держаться, крепиться, быть мужчиной, заботиться о матери, потому что… Гармонь противно тренькает на высокой ноте, под стать срывающемуся голосу деда. Потому что отец Егора лежит в гробу. Господи! Дед Митяй совсем спятил. Его увлечение самогоноварением и постоянной дегустацией до состояния животного, даёт о себе знать.
Егор одёргивает сам себя. Не дед спятил, а сам Егор. Ведь это ему вместо «Играй, гармонь» видятся похороны. А, впрочем, если подумать, то дед Митяй – один хрен шизик первостатейный. Егор надеется, что это не передаётся по наследству, но уже сомневается.
Под упоённые стоны гармони дед исчезает с экрана, открывая вид на гроб. Теперь ящик стоит в церкви. Егор видит внутри отца, похожего на унылый манекен, стыренный из местного торгового центра. Лицо бледное настолько, что сливается с соломенными волосами, превращаясь в поблёскивающий глянцевый пластик. Егор вздрагивает. Ему не нравится видеть отца мёртвым. Не нравится представлять отца мёртвым.
Отец недавно сказал Егору:
- Смотри, Гош, как мы поступим. Я приезжаю с весенней вахты первого июня. Мы с тобой ноги в руки и рвём в Припять. Добро?
Конечно, добро. Егор мечтает попасть в заброшенный город с третьего класса. Мать, естественно, против, но отец… отец всегда понимает Егора. И, может быть, его мысли о смерти отца – это подспудный страх, что мечта так и не исполнится? Скорее всего.
Егор щёлкает кнопку на пульте, переключая канал. Вместо звуков, оплавляющих барабанные перепонки, - крайне деловой женский голос. Он что-то усердно, вычеканивая каждый звук, рассказывает, но Егор видит губы священника, еле-еле шевелящиеся в ленивой, превратившейся в привычную жвачку, молитве.
Раздражённый, Егор тычет пальцем в податливую резину кнопки, и деловая дикторша умолкает, словно Егор этим самым пальцем заткнул ей рот. Кто бы ещё выключил картинку! На экране всё так же идёт отпевание. Егор отворачивается, и становится немного легче.
***
- Ещё только октябрь, а ты нахватал двоек на полжизни вперёд! – орёт мать. У ора – запах дешёвого вина из литровой коробки. Коробка наивно припрятана за мусорным пакетом, а вот кислый запах изо рта – не припрятать. Егор несколько дней назад придумал небольшой фокус – когда мать выпивает, она не может учуять, что и сын выпил, поэтому вино из коробочки самым удивительным образом выветривается. Особенно интенсивно, если коробочка – вторая за день.
- Что ты молчишь? Ты когда за ум будешь браться? Мне учителям стыдно в глаза смотреть!
Егор наблюдает, как брызги проспиртованной слюны срываются с блестящих губ и веером разлетаются. Зрелище неприятное. Хорошо, что отец на вахте и не видит этого. Он бы точно высказал матери, что думает по поводу её пьянства. Егор ловит себя на мысли, что хочет пожаловаться на мать отцу, как только тот прибудет на очередную побывку.
- Слава Богу, отец тебя таким не видит… - мать срывается в слёзы и садится на пол. Егор хочет почувствовать жалость, но ощущает лишь брезгливость. «У пьяного слёзы дёшевы», - любит приговаривать отец.
Егор уходит в комнату. Там он достаёт из пакета свёрнутую в рулон бумагу. Разворачивает и примеряет к двери. Прекрасно. Берёт клейкую ленту и небрежно отрывает зубами четыре полоски. Прикладывает лист и поочерёдно приклеивает каждый уголок. Осматривает то, что получилось. Улыбается. Настроение после материнского крика испорчено, но улыбается, подражая чёрно-белому изображению на листе бумаги.
С двери на него сквозь гротескно большие квадратные очки глядят добрые глаза, немного прикрытые длинными сальными волосами. Эти глаза знают всю людскую мерзость и прощают её. Мягкая улыбка, обрамлённая маленькой бородкой, говорит Егору: «Все беды – суета. Мир создан для добра, и, в конце концов, всё оканчивается добром». Этой улыбке хочется вторить. Если бы Егор мог выбрать сына Божьего, то он без промедления указал бы на лицо с плаката.
Надпись внизу гласит:
ЕГОР
ЛЕТОВ
Всё почти идеально… но почти. Егор протягивает руку и обрывает правый нижний угол плаката, затем отгрызает ещё клейкой ленты и фиксирует оборванный край. Теперь - идеально. Фамилия его тёзки теперь звучит, как «ЛЕТО…». Егор открывает дверь, проходит на кухню. Мать плачет, сидя за столом. Рядом – коробка вина. Плохой сын – чудесный повод напиться в открытую. Егор молча подходит к висящему на стене календарю. 17 октября. Ещё не июнь. До обещанной отцом поездки больше семи месяцев. Он дотерпит. Дождётся отца. С картинки на календаре издевательски смотрит залитое солнцем поле. Солнечные блики десятками глаз подмигивают Егору, намекая, что долгожданный июнь надёжно припрятан между листами.
По пути в комнату он слышит голос матери:
- Гоша…
Он не хочет, чтобы она его так называла. Это прерогатива отца. Мать с начала осени как-то вдруг стала невыносима. Слёзы, вино, снова слёзы и ещё больше вина. Вся её доброжелательность и любовь превратилась во что-то вязкое и липкое, словно цветок, который вместо аромата издаёт запах разлагающегося в воде стебля. Мать и есть такой цветок. Разлагающийся и пахнущий вином из коробки. Егор не понимает, что происходит, и не хочет этого делать. Он ждёт отца. Отец придёт и всё исправит, ведь это его работа – чинить там, где ломается, латать там, где протекает.
Не говоря ни слова, Егор прячется в свою раковину, где вместо звука морской волны раздаётся из динамиков голос его личного Иисуса с двери: «А-а-а-а, пошли вы все на хуй!».
2. «А снег всё идёт, а снег всё идёт»
Дверь утверждает, что за ней «ЛЕТО…», календарь с первым июня на картинке сообщает, что сейчас январь, а пустая квартира говорит, что отец так и не приехал на январскую побывку. Мать, не уговорив Егора сходить в магазин, пошла сама, сгорбленной, униженной походкой.
Звонит телефон. Друг Егора, Шнырь, выкашливает в трубку хмурое:
- Чё делаешь?
Совершенно не интересуясь ответом, отхаркивает:
- Мы через пяток минут в «падике» засядем. Заруливай.
Егор выходит, не запирая дверь. Шнырь сотоварищи поможет переждать время, пока красное пластмассовое окошко календаря медленно, словно прицел снайпера, переезжает на следующее число.
В подъезде аварийного и практически пустого дома, на истоптанной сотнями ушедших ног межэтажной площадке кучно. Шнырь, Петруха и Крот, выдыхая в стылый воздух пропитанный водкой пар, забили собой всё свободное пространство. Сигаретный дым заполонил пятачок, превратив его в лёгкое курильщика. В руках Шныря – потёртая и потрескавшаяся акустическая гитара, похожая на бродягу, старого, но всё ещё идущего. Слабо попадая в ритм, Шнырь лупит негнущимися пальцами «Марионеток».
Егор садится, принимает от Крота наполовину выкуренный “Bond” и закрывает глаза. Замёрзшая «Машина времени» раздражает, но таково правило – каждый играет, что заблагорассудится. Он терпеливо ждёт своей очереди. Сигаретный дым щекочет горло. Когда его отец закуривал, он любил ощущать этот мимолётный душок, означающий, что они шли куда-то вместе, и отцу некоторое время не требовалось изображать перед матерью праведника. И сейчас Егор курит, снова пытаясь почувствовать этот душок, но вместо этого давится горьким дымом и прогорклой вонью сгоревшего табака. Гитара переходит к Егору, и он затягивает, щурясь от попадающего в глаза едкого дыма, «Евангелие» своего личного Христа. Шнырь и Крот подпевают, а Петруха оглядывает всех осоловелыми, пьяными вдрызг глазами.
Дверь на площадке открывается, и выглядывает один из немногих оставшихся жильцов – бывший зэк и нынешний запойный пьяница Кузьма. Лицо, похожее на обгоревший пень, шевелится в немыслимых корчах.
- А ну пошли на хер, сучата мелкие! Ща вы у меня огребёте. Загрызу, бля…
На чёрной коре лица появляется гнилое отверстие с редкими вкраплениями зубов, как насмешка над угрозой.
Егор поворачивается и, не переставая играть, посылает жильца по матушке.
Синяк захлёбывается слюной и праведным возмущением.
- Ах ты, ссссука, - с брызгами выплёвывает он.
Спускается ниже.
- Я тебя знаю, щенок. Ты сын Митрича. Который сковырнулся летом.
Гитара падает, жалобно взвизгнув струнами и треснувшим деревом. Егор не размышляет. Он просто вбивает кулак в сажевое пятно лица Кузьмы. Шнырь и Крот хватают его за руки. Петруха даже не шевелится, хотя всё происходит над его головой. Егор отпускает майку алкаша, отталкивает обоих друзей, с размаху бьёт по спине мешающегося Петруху, который тут же падает на пол, и уходит. Под ногами хрустят ломающиеся колки.
3. «Вечная весна в одиночной камере».
Поскользнувшись, снег падает с крыши. Егор смотрит, как грязная глыба скользит строго вниз. Скользит медленно, того и гляди замрёт на уровне стёкол второго этажа, да так и останется там висеть. Наконец, вечность спустя глыба падает, и столь же неспешно начинает распределять в пространстве свои осколки. Не дождавшись, чем всё закончится, Егор отворачивается. Мир еле проворачивается вокруг своей оси. Сила ожидания противодействует силе вращения планеты и определённо справляется со своей задачей. Тепло кажется невыносимо далёким, а первое июня – совершенно недостижимым.
Егор прогуливается по двору, сбежав из пыточной, в которой вместо дыбы – замерший календарь с картинкой лета, а вместо палача – пьяная ноющая мать. Он заглядывает в окна первых этажей. Подступающая темнота обнажает нутро чужих жизней. А те и сами рады – включают свет, демонстрируя счастливые ужины, ругающихся супругов, орущих детей, несчастных жён. Всё наружу, без стыда и сожаления. Как и в небольшой семье Егора, до того, как отец…уехал на вахту.
Егор морщится, словно от головной боли. Нечем глушить глупые мысли, и они двигаются неуклюже по тесным извилинам, царапаясь острыми краями. Сейчас бы посидеть со Шнырём, Кротом и Петрухой, но все трое теперь избегают его. Они не подходили к нему в школе, а когда он пытался это сделать, у них срочно находились важные дела в совершенно другой части здания. Тогда Егор и перестал ходить в школу. Он думал, что станет легче, но нет – не стало.
Мартовское солнце почему-то больше похоже на прожектор с тюремной вышки, выжигающий глаза и пришпиливающий к асфальту, как жука к дощечке. Зло сощурившись на беспощадное светило, Егор поправляет в ушах капельки наушников. Его личный Христос понимает его.
«А мир был чудесный, как сопля на стене,
А город был хороший, словно крест на спине,
А день был счастливый, как слепая кишка,
А он увидел солнце…»
- кричит, агонизируя, ему в уши.
Пряча глаза от ядовито искрящегося дня, Егор возвращается в свою камеру.
***
Снова мать взялась за своё. Напившись из коробки жалости к себе, она источает эту жалость в воздух. Она – не Иисус, она не делает из воды вино. Она превращает вино в слёзы.
- Гоша, поговори со мной.
Егор делает музыку громче.
«Намеченной жертвы распростёртый взгляд,
Затраченных усилий захудалый бред…»
- Твой отец…
«Очередь за солнцем на холодном углу,
Я сяду на колёса, ты сядешь на…»
- Умер, - взвизгивает она.
Слово вгрызается в кожу, жаля, царапая и впиваясь.
Иисус стреляет навылет:
«По больному месту – да калёным швом,
По открытой ране, да сырой землёй…»
- Он умер, умер! Почему ты не поймёшь? Почему?!
Егор смотрит на Иисуса за спиной матери и на «ЛЕТО…» Он хочет выбраться из этой камеры. Сейчас же. Прочь. Через дверь в «ЛЕТО…», через глупый календарь, который не знает, что июнь уже наступил.
- Он-у-мер! – разбивает она воздух на слоги.
Егор отталкивает её в сторону. Она падает бесшумно под рвущие плоть гитарные аккорды, и камера Егора превращается в одиночку.
4. «А он увидел солнце».
Первый день лета – холодный и промозглый, словно из весны планета перескочила сразу же в осень. Но Егора скверная погода обмануть не может. Календарь показывает вчерашний день – 31 мая. Егор безжалостно вырывает листок и наводит красную мишень на первое июня. Мать, несмотря на раннее утро, уже сидит на кухне. В коридоре запах безысходности и вина из коробки. Она опасливо смотрит на сына и отводит взгляд.
Егор выходит из подъезда и усаживается на огрызок скамейки, испещрённый шрамами от насекомых и ножичков местной шпаны. Начинает моросить дождь, но это ничего - вода лишь смачивает такие же шрамы в голове Егора. Вставив наушники в уши, Егор ждёт приезда отца. Иисус ласково напевает:
«Всю ночь во сне что-то знал такое вот лихое,
Что никак не вспомнить ни мне, ни тебе…»
Он ждёт появления древней красной «девятки», на которой много раз катался с отцом по заброшенному пустырю за поликлиникой. Он не знает, доедет ли старушка до Припяти, но это не так и важно – они что-нибудь придумают.
Дождь превращается в ливень, ливень – в морось, а затем небесный кран пересыхает. Блеклые тени прохожих мелькают на периферии зрения, никак не откладываясь в голове. Да и к чему на них обращать внимание? Уж красный-то он точно различит.
Темнеет. Батарейка умирает, и Иисус покидает Егора. Без Иисуса одиноко. Что-то копошится в голове, рождается. И болит, как и всякие роды. Егор пытается разогнать угольком сигареты сгущающийся вокруг него мрак, но тьме легче, она – лишь отсутствие света. И сигарета быстро сдаётся.
Егор распахивает глаза и понимает, что заснул. Какой мудак! Ведь он мог пропустить отцовскую «девятку» или… не мог.
Он моргает. Он хочет сейчас оказаться в своей комнате, встать напротив плаката на двери и спросить своего Иисуса, где истина. Но тот не ответит. Иисус, оставив не принявшему его миру тысячи кассет и фотографий, умер. Умер, как и…
Егор встаёт. Мир вдруг ускоряется, и Егор качается, едва не падая. Мысли в закостеневшем мозгу гонят, наскакивая друг на друга, суматошные, судорожные, навзрыд, навылет. Он спешит, но по сравнению со всем остальным он – черепаха. Путь от скамейки до двери подъезда не долгий, но за это время небо успевает просветлеть, а из-за горизонта - выглянуть красный зрачок солнца. Егор спешит домой. Туда, где сидит и безропотно ждёт его сломленная женщина, ищущая своё утешение на дне коробки. Он чего-то не сделал, когда мир в ожидании лета был тягучим и неповоротливым, и теперь придётся навёрстывать в этом несущемся вперёд новом июньском мире.
«А он увидел солнце…»
|
| |
| |
