Пролог

Некогда это был десантный бот серии Р-376 «Ярославец», способный передвигаться как по реке, так и по морю (в пределах своего класса, конечно). Однако время шло, «Ярославец» списали из военного флота в гражданский, срезали турель, чтобы не заслоняла обзор, отремонтировали, провели отопление, каюты отделали под изнеженных гражданских лиц и пустили курсировать морского волка вдоль берега в качестве прогулочной яхты. И обслуживали его два капитана — Грузин и Татарин.

То есть по штатному расписанию на катере был только один капитан — Грузин, а Татарин числился мотористом, но чего считаться, если экипаж всего из двух человек?

У капитанов не только фамилии были похожи, звали их тоже одинаково — Борис и Глеб. Боре Грузину недавно стукнуло шестьдесят, а Глеб Татарин не дошел пока и до тридцати, поэтому всю работу на катере выполнял именно он, а Грузин в это время рассуждал о бесконечности.

Бесконечность была для капитанов предметом рассуждений, мечтаний и горячих споров. Сядут они чай пить — и начинают мусолить: бесконечность! За этими разговорами о вечном мы с ними и познакомились.

— Ты кто? — спросил Грузин, когда мы, едва не грохнувшись, спустились в каюту.

— То есть вы, — смущенно поправился Татарин, когда разглядел нас получше.

Юся затряс плечами и запел:

— Ай, нанэ!

— Вижу, что не китайцы. — Грузин ничуть не смутился нашим с Юсей совместным обликом, или смутился, но виду не подал. — Чего надо?

— Мы пришли бот угнать, — признался я.

— Чего?

— Мы угоняем бот, — повторил я и уточнил: — Это ведь десантный бот серии эр-триста семьдесят шесть?

— Да, «Ярославец». А куда погоним? В Японию? — спросил Татарин, будто катера здесь угоняют по десять раз на дню.

— Да садись ты, не мельтеши, — перебил его Грузин и подвинулся на скамье. — В смысле — садитесь. Чаю выпьем, а потом уже о делах поговорим.

Я не расположен был чаевничать, а уж говорить с капитанами о делах — и подавно. В идеале операция представлялась мне очень просто: капитаны должны вытащить нас на палубу, чтобы дать пинка под зад, мы аккуратненько, чтобы ничего не сломать, устраиваем легкий толчок земли, небольшим цунами капитанов смывает за борт, мы терпеливо ждем, пока капитаны выползут на берег, и только удостоверившись, что жертв нет и не предвидится, угоняем катер.

Но Юся увидел печенье, услышал заветное «чай» — и заныл. Если у вас есть брат-олигофрен, вы поймете, что уговаривать его бессмысленно, поможет только переключение внимания. Как назло, шоколадки у меня закончились, а та жалкая ириска, что затерялась где то в недрах сумки, вряд ли могла соперничать с горой душистой домашней выпечки. Поэтому я согласился.

Заварки и сахара капитаны не жалели. Они оказались весьма радушными хозяевами, выставили на стол, кроме печенья, колбасу и сыр, и Юся метал все это в бездонное свое чрево, и пока он был занят, капитаны спросили меня про бесконечность.

— В смысле? — не понял я вопроса.

— Ну вот — бесконечность, — попытался объяснить Татарин. — Можешь ты понять, что это такое?

Я не совсем понял, зачем мне это, но капитаны считали святым долгом объяснять необъяснимое случайным знакомцам. Они заставили меня представить километровый гранитный куб, к которому раз в сто лет приходит мужик с газовым платком в руке. Этим платком мужик бьет по граниту один раз — и уходит. И вот когда от этих ударов куб сточится, тогда и пройдет бесконечность.

Воцарилось молчание. Капитаны смотрели на меня и ждали реакции. Я, в свою очередь, смотрел на них и ждал продолжения. Юся, не отвлекаясь на ерунду, прикончил печенье и занялся колбасой.

— Ну, ты понял? — Татарин, по всей видимости, не терпел тишины.

— А зачем мужику раз в сто лет приходить к этому камню? — уточнил я. — Можно хлестать гранит косынкой без перерыва, все равно пройдет бесконечность, прежде чем камень сточится.

— Ну, это уже не бесконечность, — махнул рукой Татарин и посмотрел на Грузина — согласен ли? Грузин был согласен.

— А что тогда?

— Это... — Капитан-моторист задумался, но очень быстро понял, что поставленный мною мысленный эксперимент можно расценивать лишь как издевательство над идеей бесконечности. — Ничего ты не понял.

— Молодые они еще, — заступился за нас капитан-капитан. — Так что ты там говорил насчет террористического акта?

— Никакого терроризма, — обиделся я. — Мы просто катер угоним, а потом обратно пришлем. С оказией.

— Как это — никакого терроризма? — усмехнулся Грузин. — Вы же угоном судна совершите акт устрашения.

— Нет, мы только акт угона совершим.

Назревало недопонимание. Капитаны обиделись за бесконечность и теперь в отместку инкриминировали нам двести пятую статью уголовного кодекса.
— Иными словами, — я даже задохнулся от изящества моей мысли, — мы собираемся совершить деяние, которое станет достоянием бесконечности.

Мысль о том, что их катер может стать достоянием бесконечности, привела капитанов в восторженное неистовство. Мужики внезапно увидели небо в алмазах, услышали музыку сфер, обоняли запах бессмертия.

— Але, гараж, — я грубо прервал их грезы. — Бесконечность не может принять всех желающих, вам придется сойти с борта.

— Ага, — мечтательно согласился Татарин и уточнил: — А вы катером управлять умеете?

Вот об этом я как-то и не подумал.

— Ладно, уговорили, — согласился я. — Но у нас есть заложники.

— Вы точно террористы, — восхитился Грузин. — А если мы не поддадимся?

Какое кокетство...

— Вот как раз вы не заложники, а пособники террористов, — объяснил я капитану. — Заложники у нас наверху, по пирсу гуляют. Так что катер надо вести аккуратно, чтобы их не укачало.

Мы еще обсудили пару вопросов касательно оплаты труда и ударили по рукам.

Увидев отпечаток ноги туземца, трое американцев не на шутку испугались. По словам Маргарет, ночь была «мучительной и ужасной». Устроиться на покатом, глинистом берегу горной речки вообще было нелегко. Люди то и дело скатывались в ледяную воду. Промокшие и усталые, они проснулись на рассвете. Была среда, 16 мая. Выжившие после катастрофы продолжили свой путь к прогалине, замеченной Макколломом.

Когда Маргарет попыталась встать, все ее тело пронзила боль. Вместе с болью пришел страх. За ночь суставы закостенели, а обожженная кожа сжалась. Когда она поднялась, кожа лопнула и начала кровоточить, причиняя сильную боль. Невозможно было даже подумать о том, чтобы продолжить путь вниз по течению. Маргарет не могла выпрямиться. В дневнике она записала: «Мои ноги настолько одеревенели, что являли собой весьма печальное зрелище».

Осмотрев ожоги, Маргарет поняла, что занесла в раны инфекцию. Все это она подробно описала в своем дневнике — сочащийся гной, синевато-черный цвет отмерших тканей, «огромные, дурно пахнущие, влажные язвы»... Причина и потенциальная опасность такого состояния смертельно ее напугала.

Новая Гвинея буквально кишела бактериями. Маргарет не могла как следует обработать раны, кровь в конечностях застаивалась, что создало благоприятную среду для размножения микроорганизмов. Обожженная кожа, антисанитарные условия, разнообразные бактерии — идеальные условия для развития гангрены. Без лечения пораженная конечность постепенно отмерла бы, что могло бы привести к гибели.

Маргарет собралась с силами и попыталась подняться на непослушные ноги. Преодолевая мучительную боль, она ходила по покатому берегу, стараясь размять суставы и привыкнуть к своему состоянию, чтобы продолжить путь. Она взглянула на Деккера, зная, что он должен страдать не меньше. Стоицизм сержанта вызывал у нее восхищение.

Макколлом посмотрел на своих спутников. Он чувствовал ответственность за них, но, кроме того, они вызывали у него уважение и растущую симпатию. На протяжении всего долгого пути, на крутых склонах и в ледяной воде, Деккер ни разу не пожаловался, хотя рана на голове и ожоги причиняли ему невыносимую боль. А эта миниатюрная девушка-капрал! Теперь Макколлом мысленно называл ее только Мэгги. Она оказалась гораздо сильнее, чем он ожидал. В плохом состоянии были раны не только на ногах и руках. Потемнел и большой ожог на левой стороне лица. Джон подумал, что мало кто из девушек-военнослужащих, да и мужчин тоже, выдержал бы такие испытания.

Однако состояние спутников Джона ухудшалось с каждой минутой. Так же стремительно таяли и их силы. Макколлом был уверен, что у обоих уже развивается влажная гангрена. Он боялся, что будет единственным выжившим в катастрофе, если спасательные самолеты не прибудут достаточно быстро.

Хотя Джон не признавался в этом ни Маргарет, ни Деккеру, но он постоянно боролся со страхом. Позже он говорил: «Мы находились на территории охотников за головами, у нас не было медикаментов, не было крова. Мы пребывали в абсолютной неизвестности. Я знал, что мой брат-близнец погиб. Мне нужно было позаботиться о своих спутниках. Я не хотел думать о том, что могу остаться в джунглях в одиночку, поэтому я старался сделать для них все, что было в моих силах».

Хотя Макколлом решил во что бы то ни стало спасти Маргарет и Деккера, но он принял твердое решение: если спасатели прекратят поиски, он будет искать достаточно широкую реку и построит плот или пойдет дальше. Он проплывет или пройдет все сто пятьдесят миль до океана, но выберется отсюда. Он вернется в Голландию и увидит своих родных. Он не смог спасти брата, но должен спасти себя и позаботиться о его маленькой дочери.

Он сделает все для Деккера и Маргарет. Но если гангрена заберет их, Макколлом пойдет дальше один.

На завтрак была вода и все те же леденцы — единственная еда, оставшаяся на третий день после катастрофы. Они разделили леденцы по цвету — сначала ели красные, потом перешли на желтые и так далее. Деккер шутливо называл такой подход хорошим способом разнообразить рацион.

У них были сигареты, но зажигалка Макколлома пересохла, а спички намокли. Отправляясь в путь и упаковывая свои припасы в желтый брезент, они мечтали только о кофе.

— Хотелось бы мне сейчас оказаться в нашей столовой и хлебнуть этой отравы! — мечтательно сказал Деккер.

— Мне тоже! — подхватила Маргарет.

Хотя она съела цыпленка и мороженое три дня назад, но голод почему-то ее не мучил.

Берег ручья был слишком крутым, чтобы продолжать путь, а джунгли слишком непроходимыми. Они с трудом спустились по восьмифутовому берегу и побрели прямо по воде. Им снова приходилось перебираться через упавшие деревья и помогать друг другу на высоких водопадах.

В дневнике Маргарет записала: «К этому времени все мои раны на ногах и руках уже были инфицированы. Мы были измучены, и вчерашний кошмар повторялся снова и снова». Глаза Маргарет наполнялись слезами, и ей было все труднее сдерживать их. Каждый шаг отдавался мучительной болью. Деккеру было еще тяжелее. И все же Макколлом двигался вперед — им нужно было найти прогалину. В какой-то момент Маргарет и Деккер потеряли его из виду.

Маргарет охватила паника.

— Макколлом ушел и бросил нас, а у него вся наша еда! — крикнула она Деккеру. — Мы умрем с голоду.

Она рухнула прямо в воду. В этот момент она, как никогда, была готова сдаться, хотя у горящего самолета эта мысль даже не приходила ей в голову.

Деккер всегда был самым спокойным из трех выживших, но на этот раз он не сдержался. Он развернулся к Маргарет, как настоящий краснорожий сержант. Маргарет не смогла передать его слова даже в дневнике, но покорно признала, что он называл ее «слабачкой» и «обузой». Трудно сказать, были ли слова Деккера продиктованы желанием вселить в спутницу бойцовский дух или в нем действительно заговорил гнев, но это было именно то, что нужно.

«Я была в такой ярости, что хотела его убить, — написала в дневнике Маргарет. — Но я поднялась на ноги и поковыляла дальше. Вскоре мы догнали Макколлома».

Маргарет была не из тех, кто с готовностью признает свои ошибки, но в своих мыслях она раскаялась мгновенно. Макколлом был сильным человеком. Он поддерживал своих спутников и помогал им, ничем не выдавая своего горя из-за смерти брата. Маргарет понимала, что душевная боль его была еще сильнее, чем те физические страдания, которые испытывали они с Деккером. В дневнике она написала: «Мне ужасно стыдно, что из-за своей истерики я могла усомниться в этом прекрасном человеке».

Известие о том, что «Гремлин Спешиэл» не возвратился на аэродром Сентани потрясло весь гарнизон. Самолет не прилетел, радиосвязи с ним не было. Стало ясно, что произошла катастрофа. Значит, нужно отправляться на поиски. С самого начала планировалась спасательная миссия, основная цель которой заключалась в том, чтобы найти выживших, а не просто вернуть останки погибших их семьям.

Поскольку отдел снабжения располагался на большой авиабазе, в его распоряжении было множество самолетов и пилотов. Пропавшие пилоты и пассажиры были коллегами, друзьями и подчиненными. Естественно, что спасательная экспедиция получила все необходимое. Кроме того, на борту разбившегося самолета были девушки!

Конечно, не следует думать, что полковник Рэй Элсмор и другие офицеры оказались бы не столь «щедры», если бы на борту были одни мужчины. Но во время войны транспортные самолеты разбивались регулярно, и никто об этом не писал. Элсмор прекрасно понимал: тот факт, что на борту находились женщины-военнослужащие, сразу же привлечет внимание прессы.

В среду утром 16 мая около полудня после пяти часов изнурительного перехода по реке Макколлом поднялся на восьмифутовый берег.

— Идите сюда, — позвал он. — Вот она.

Деккер начал карабкаться на высокий берег, таща Маргарет за собой. Оказавшись наверху, она упала ничком, не в силах пошевелиться. Деккер и Макколлом пошли вперед, а она поползла за ними на четвереньках.

За полчаса она преодолела пятьдесят ярдов. Тут остановились уже и Деккер и Макколлом. Маргарет привалилась к ним, еле переводя дух. Под теплыми лучами солнца она поняла, что впервые за несколько дней увидела над собой голубое небо. Они достигли своей цели — выбрались на небольшую поляну в джунглях наверху небольшого холма.

Через несколько минут они услышали рев четырех мощных двигателей. Над ними пролетал бомбардировщик «Б-17». Его силуэт безошибочно узнавался на фоне голубого неба. Макколлом, Деккер и Маргарет отчаянно замахали руками, но пилот «Летающей крепости» их не заметил. Они съели то, что было приготовлено для обеда. Справиться с разочарованием было тяжело, но вид самолета вселил в их души новую надежду.

Через час над поляной пролетел еще один «Б-17» — может быть, тот же самый, может быть другой. В этот раз Макколлом решил не упустить шанс. Он вскочил.

— Разворачивайте брезент! — скомандовал он.

Макколлом и Деккер быстро распаковали свои мешки и развернули куски желтого брезента, оставшиеся от спасательных плотов «Гремлин Спешиэл». «Б-17» под командованием капитана Уильяма Д. Бейкера летел на большой высоте. Вместе с членами экипажа на борту находился необычный для тяжелого бомбардировщика пассажир — майор Корнелиус Уолдо, католический капеллан с базы Голландия.

Маргарет боялась, что пилот снова их не заметит, сообщит, что этот участок полностью обследован, и поиски прекратят. Она умоляла своих спутников поторопиться.

Когда им показалось, что «Б-17» улетает, капитан Бейкер развернул тяжелый бомбардировщик и вернулся к прогалине. Но он ничем не показал, что заметил людей.

— Спустись пониже! — в отчаянии крикнул в небо Макколлом. — Спустись пониже и выключил свои моторы! Выключи моторы и покачай крыльями!

— Я знаю, что они нас заметили! — повторяла Маргарет. — Я знаю, что заметили!

— Теперь они точно нас видят, — подтвердил Деккер.

Хотя Бейкер летел на довольно большой высоте, он не спутал бы американцев с туземцами, которые могли находиться поблизости. Американцы были одеты. Но выручило их не это. Их спас брезент. Прошло всего пять минут с того момента, когда они заметили самолет. И тут произошло чудо. Бейкер приглушил двигатели. И покачал крыльями.

Их нашли!

Макколлом был прав, когда принял решение уйти с места катастрофы, спуститься с горы и добраться до прогалины. Вот что говорил пилот, которому не раз приходилось вести поиски в джунглях: «Самолет, который падает в джунгли, почти незаметен в бескрайнем зеленом океане». Макколлом вывел своих товарищей на прогалину и захватил с собой ярко-желтый брезент. Так у них появился шанс.

Кто бы мог подумать, что плот, предназначенный для спасения на море, спасет людей и в джунглях?

Хотя люди об этом и не догадывались, но на поляне они были не одни. По соседству в джунглях пряталась группа мужчин и мальчиков из соседней деревни. Среди них был мальчик по имени Хеленма Вандик. «Я видел их, — вспоминал он. — Я увидел людей на поляне, и они размахивали руками».

Маргарет, Макколлом и Деккер прыгали от радости — а ведь всего несколько минут назад с трудом стояли на ногах. Они танцевали, кричали, махали слабыми руками. Впервые с того момента, когда они поднялись на борт «Гремлин Спешиэл», они хохотали.

Бейкер еще раз покачал крыльями, чтобы убедиться, что люди его заметили. Он засек долготу и широту, а потом приказал экипажу сбросить два спасательных плота как можно ближе к прогалине. К долине приближалась жестокая гроза. До утра вылететь никто не мог. Самолет Бейкера скрылся из виду, направляясь к северному побережью. Радист отправил сообщение на аэродром Сентани: примерно в десяти воздушных милях от долины на небольшой поляне на горном склоне найдены три человека в хаки.

— Думаю, что в воскресенье мы уже будем в Голландии, — сказал Деккер, падая на землю.

— Голландия, Голландия, жди меня! — воскликнула Маргарет.

В дневнике Маргарет написала, что уже запланировала встречу с сержантом Уолтером Флемингом, с которым собиралась пойти на свидание в тот день, когда отправилась в злополучный полет. В мечтах девушки Уолли сидел у ее постели, держал ее за руку и говорил, какая она храбрая и замечательная. Зная, что ее сразу же начнут дразнить, она не стала говорить об этом Макколлому и Деккеру.

А к Деккеру вернулось прежнее чувство юмора. Мрачным тоном он заметил Макколлому:

— Полагаю, кто-то из нас должен жениться на Мэгги, чтобы это романтическое приключение завершилось, как надо.

Макколлом игру подхватил. Он повернулся к обожженной, израненной и усталой девушке, осмотрел ее с ног до головы, а потом вынес свой вердикт:

— Ей придется поднабрать мясца, чтобы меня заинтересовать.

Маргарет фыркнула:

— Я не выйду за тебя замуж, даже если ты будешь единственным мужчиной на земле! Я собираюсь за Деккера!

Деккер, который несколько недель бесплодно ухаживал за Маргарет, не мог оставить за ней последнего слова. Не сумев найти достойного ответа, он мрачно проворчал:

— Как же, как же!

С чувством глубокого облегчения они уселись на землю и стали гадать, как скоро прилетят другие самолеты с припасами. Маргарет наконец-то проголодалась. Ей хотелось нормальной еды, чтобы выбросить «эти чертовы леденцы».

Пока Макколлом, Деккер и Маргарет болтали и радовались, в голову девушки неожиданно закралась мысль: поляна возникла в джунглях на этом месте не случайно. Кто-то, приложив немало усилий, вырубил деревья и выкорчевал кустарники. Американцы находились на горном поле сладкого картофеля, вперемешку с которым рос дикий ревень.

Естественно, что хозяин или хозяева этого поля должны прийти за урожаем. А это грозило неприятностями. Но возвращаться к речке не имело смысла. Нельзя покидать позицию, где их заметил американский самолет. Люди устроились на брезенте и преисполнились надеждами на лучшее. Может быть, хозяева поля живут далеко отсюда и появляются здесь редко. Впрочем, выбора у них не было. Оставалось только ждать и верить.

Ожидание не затянулось.

Через час после того, как самолет улетел, джунгли ожили. Люди услышали звуки, которые напомнили им завывание и лай собачьей стаи.

— Слышишь что-то странное? — спросил Деккер.

Звуки приближались. И их явно издавали люди.

Американцы не представляли, как сражаться с дикими собаками. Но встреча со стаей страшила их меньше, чем столкновение с семифутовыми каннибалами, практикующими человеческие жертвоприношения. Они рассчитывали увидеть их лишь с воздуха, из иллюминаторов «Гремлин Спешиэл».

Все их оружие состояло из бойскаутского ножа. Против могучих туземцев могли выступить лишь обожженный сержант с зияющей раной на лбу, хрупкая женщина с гангренозными ожогами на руках и ногах и голодный лейтенант со сломанным ребром. Такое сражение продлилось бы недолго.

Маргарет показалось, что в диком хоре прозвучали странные звуки. Она надеялась, что это крики играющих туземных ребятишек. А может быть, туземцы просто идут по джунглям своей дорогой и минуют их. Но Маргарет опасалась, что хор голосов означает совсем другое: «по джунглям распространился сигнал о том, что на поле сладкого картофеля уже сервирован отличный ужин».

Они все еще никого не видели, хотя шум становился все сильнее. Стало ясно, откуда он исходит — с края картофельного поля, из-за ручейка, протекавшего в двадцати пяти ярдах от того места, где они остановились.

Джунгли зашелестели и расступились. Американцы беспомощно сгрудились в центре поля. Их страхи обрели форму. Перед ними стояли десятки почти обнаженных черных мужчин. Их глаза сверкали, тела блестели от грязи и свиного жира. В руках они держали каменные тесаки с деревянными ручками. Туземцы вышли на поляну из джунглей.

Пролог

В кабинет вошел Цыганков. Фролов свернул окно «Пасьянса» и с умным видом открыл заранее заготовленный отчет.

— На-ка вот, полюбуйся, — Толик кинул на стол папку, взял графин и налил воды в стакан. — Угадай, кем работало это чудовище.

Саша положил ладонь на папку скоросшивателя и закатил глаза, будто мысленно считывал информацию сквозь лоснящийся картон.

— Не может быть! Нянечкой в яслях. — «Ясновидец» открыл глаза и улыбнулся.

— Сам ты нянечка. Он работал электриком.

— Нетрудно было догадаться, — со знанием дела произнес Сашка Фролов. — Все убийства были связаны с поражением электрическим током…

— Это еще ничего не значит, — твердо сказал Цыганков. — В начале девяностых так же частыми были случаи смерти от поражения электрическим током. Но это совсем не значит, что брянская и ефремовская группировки сплошь состояли из представителей этой профессии.

Саша открыл папку и быстро просмотрел личное дело Мансурова:

«Александр Юрьевич Мансуров родился 21 сентября 1960 года в небольшой деревне Рязанской области. Отец ушел из семьи, когда Саше было всего 3 месяца. После этого мальчик рос с матерью. В 1966 году они с матерью переехали жить из деревни в Рязань. Вскоре с ним происходит несчастный случай — его бьет током, после чего он оказывается в больнице».

— Вот оно что! — Сашка закрыл папку, предварительно заложив между страниц ладонь, и посмотрел на Толика: — Слушай, а тебя в детстве милиционер не бил?

— Не-ет… — протянул Цыганков.

— А что ж ты тогда в милицию пошел?

— Да иди ты! — отмахнулся с улыбкой Толик, поняв, к чему клонит Фролов.

Сашка открыл папку и продолжил читать, но уже вслух:

— В результате травмы у Мансурова возникли осложнения с речью — он путал «ш» и «с», а также ошибался в написании этих букв, из-за чего мать перевела его в логопедический интернат.

Александр посмотрел на Цыганкова.

— Сла Шаса по сошше… — вдруг произнес он.

— Да займись ты делом, — улыбнулся Толик.

— Шлусаюшь! — Саша снова склонился над папкой:

— Несмотря на дефект речи, в интернате он был общительным, нормально учился, играл в баскетбол и в теннис, писал для школьной газеты и был ксилофонистом в оркестре. — Фролов замолчал и вопросительно посмотрел на коллегу.

— Что опять?

— Ксилофон — это из?.. — Сашка поднял вопросительно бровь.

— Конечно, нет! То был миелофон, а ксилофон… — Толик задумался, взял со стола два карандаша и забарабанил по столу. — Ксилофон — это хрень из дров, по которым лупцует этот самый ксилофонист. — Цыганков стукнул поочередно карандашами о стол, имитируя инструмент.

— Как доходчиво! Прямо определение для статьи в Большой энциклопедический словарь.

Толик отбросил карандаши и скрестил руки на груди.

— Тогда не задавай глупых вопросов.

— Хоросо. Итак, после окончания интерната в 1977 году Мансуров отправился в столицу для поступления в Московский государственный технический университет имени Баумана, надеясь стать профессором. У-у-у, — протянул Фролов, — замахнулся Шасок.

— Давай читай.

— Но, потерпев неудачу, возвращается в Рязань и идет учиться в ПТУ на электрика. — Фролов пролистал дело, потом вернулся назад. — Я че-то не пойму, а почему ПТУ-то?

— А что не так? — не понял Цыганков.

— Ну, парень едет поступать в Бауманку с определенным багажом знаний.

— И?

— Шлусай, от человека, который знает, что такое ксилофон, я не ожидал этого «и».

— Хорош херней страдать, говори, раз начал.

— Наш Электрик обладает достаточными знаниями для поступления в любой технологический институт — ну, на худой конец, техникум, — а он идет в ПТУ. Ты не находишь это странным?

— Сашенька, ты, часом, профессией не ошибся?

— Нет, я думаю, он обиделся уже тогда. Крепко обиделся на весь мир.

— Да ну брось ты, психолог хренов! — воскликнул Толик и выхватил папку у Фролова. Пролистнул и, ткнув пальцем в написанное, повернул дело к Сашке: — Вот! Читай здесь.

— …был ударником коммунистического труда, — прочитал Фролов, посмотрел на Цыганкова и продолжил: — Состоял в добровольной народной дружине, не раз задерживал хулиганов и алкоголиков.

— Хоросий мальчик, — вставил свое слово Анатолий.

— Как отличный работник, вскоре он получил отдельную квартиру в одной из новостроек Рязани, — закончил Фролов. — Это ничего не меняет. Все это могло быть ширмой, за которой он прятал обиду.

— Брось ты эту херь! Не надо выискивать в биографии этих тварей причины. Не надо! Я не знаю, кто там виноват — общество, папа с мамой или подружка, отсосавшая у него на заднем сиденье его «копейки». Да и прямо сказать, мне начхать на причины! Я вижу результат, и я просто обязан засунуть эту тварь на строгач, в одну камеру с еще большей паскудой. И чтоб они жрали друг друга до победного конца. А с твоей философией его признают невменяемым — и на лечение…

— Я не думаю, что на «лечении» ему будет лучше, но…

— Но людей-то, которых он порешил, уже не вернуть.

Они замолчали. За окном слышались звуки проезжающих машин.

— А откуда такая полная информация? — Саша поднял листок в клеточку, на котором было написано красивым почерком: «Характеристика на ученика 9 «а» класса…»

— А посмотри на титульный лист.

Саша перевернул и всмотрелся в тусклые печати. «Совершенно секретно» — говорила одна, «ТОЗ» — значилось на другой.

— Пациент работал и там?

— Да. Лет десять назад.

— Но каким образом? Они же не дают?

— Срок давности, что ли, вышел, может, и мое обаяние помогло, в общем, вот он, — Толик положил ладонь на папку, — результат.

Цыганков посмотрел на наручные часы, и улыбка слетела с его губ.

— Я сейчас, — произнес он и вышел из кабинета.

Саша еще раз пролистнул дело. Остановился на фотографии. Мужчина тридцати лет в темном костюме строго смотрел со снимка. Обычный, такой как все, пионер, комсомолец, спортсмен и, черт бы его побрал, ксилофонист. Работал электриком, у сослуживцев был на хорошем счету…

«Надо же, — подумал Фролов, — в детстве ударило током, а он стал электриком. Меня в десять лет собака укусила, так я до сих пор подпрыгиваю от лая даже с телеэкрана».

На хорошем счету… Что же с ним все-таки случилось? Саша поймал себя на мысли, что пытается докопаться до причин, толкнувших Мансурова на убийство. На тридцать убийств. Последняя несостоявшаяся жертва сбежала, и только благодаря ей им удалось распутать этот моток электропроводов. Фролов улыбнулся придуманной только что метафоре. Нет, все-таки Толик прав. Каждый должен заниматься своим делом. Бухгалтер, милиционер, электрик… Тьфу ты!

— Фролыч, по коням! — в кабинет влетел Цыганков.

— Куда?

— Наш пациент обитает в Подлесном.

— Откуда слив? — спросил Фролов, но, увидев улыбку на лице Анатолия, добавил: — Ах да, обаяние или срок давности!

— Где-то там. Ладно, хватит болтать. Ты на машине?

Сашка достал ключи и бросил Толику.

— У Шасыной масыны хоросые сымны.

— Я бы даже сказал: у Шаньки новенькие шанки, — улыбнулся Цыганков.
* * *

Толик заглушил двигатель и посмотрел на Фролова:

— Кажется, здесь.

— Ну и дыра… — протянул Сашка. — Когда брали Шахматиста, и то обстановочка веселей была.

— Да, навел на нас жути этот Мансуров.

Оба молчали и смотрели на старое двухэтажное здание. Александру даже показалось, что ДК чулочной фабрики излучает зло. От чего ему стало тревожно.

— Я как-то спросил у Шахматиста, — чтобы успокоиться, произнес Фролов, — закончил бы он убивать, если бы все-таки смог извести шестьдесят четыре человека.

— И что он ответил? — поддержал разговор Цыганков.

— «Всегда можно взять еще одну доску и начать новую игру», — сказал он мне.

Снова наступила тишина. Дом черными глазницами окон взирал на пришельцев сквозь безмолвную темноту.

— Не пойму я, зачем им все это? — скорее сам у себя спросил Фролов. — Ведь можно же просто собирать марки, значки, открытки…

— Ты опять? Ну ладно, объясню. Любое увлечение сродни мании, — нравоучительно произнес Цыганков. — Был у нас один Филателист. Так он на марки заманивал двенадцатилетних пацанов.

Фролов понимающе кивнул.

— Суки больные. — Сашка посмотрел на приятеля, будто сомневался, рассказать ему или нет, потом все-таки решился: — Мне вчера сон какой-то странный приснился. Сижу я не то в инвалидном кресле, не то на электрическом стуле.

Саша замолчал в ожидании какого-нибудь острого словца от Цыганкова, но тот только нахмурился и кивнул, мол, рассказывай, я тебя слушаю. От этого Фролову стало как-то жутко. Что-то похожее на плохое предчувствие пробежало по животу, проскользнуло в грудь и мокрыми холодными пальцами сжало сердце.

— Понимаешь, я-то стул электрический только в кино видел, а тут так натурально все, будто я каждый день вокруг этой сидушки пробегаю. Сижу я, значит, а ко мне разные проводки и датчики подходят…

— Так, может, это детектор лжи? — предположил Толик.

Долгожданная реплика приятеля не ослабила хватки щупалец страха и предчувствия (да, все-таки это было оно).

— Нет, я думаю, это был электрический стул или инвалидное кресло, переделанное под него. — Саша посмотрел на напарника, но тот лишь кивнул, соглашаясь. — Я чувствую, что меня бьет током… сильно бьет. Я даже прикусываю язык… я его откусываю… я вижу, как окровавленный кусок падает мне на рубаху и, оставляя след, словно улитка, сползает вниз к ремню. А меня все бьет и бьет. Мои мышцы сковало настолько, что, казалось, они вот-вот лопнут от напряжения. Но ничего этого не происходит. Я не умираю и не просыпаюсь от ужаса и боли. Сколько это происходит, не знаю. Мне кажется, всю ночь. Я просыпаюсь только тогда, когда слышу: «Тисэ, мысы, кот на крысэ…»

— Ты знаешь, когда мы вышли на след Филателиста, мне каждую ночь снились гребаные почтовые марки и голые пацаны. — Цыганков вздохнул: — Вот так-то.

— Да, хрень какая-то. Надо быстренько поймать этого упыря и забыть как страшный сон. — Сашка попытался улыбнуться. Но сердце так и было сжато в тисках предчувствия.

— Может, подкрепление вызовем? — неуверенно спросил Цыганков.

— А как же твое обаяние?

Толик пожал плечами:

— Мало ли что…

Они переглянулись и, будто договорившись, одновременно вышли из машины. Мелкий промерзлый дождик наводил еще большую тоску, чем старый дом в окружении леса. Опера достали пистолеты и крадучись подошли к крыльцу.

— Ты уверен, что он здесь? — шепотом спросил Саша.

— У меня надежный источник, — ответил Цыганков.

Сашка показал жестом, чтобы Толик обошел дом вокруг, а сам взбежал на дряхлое крыльцо. Толкнул входную дверь и осторожно заглянул внутрь. Фролов открыл дверь шире и, выставив перед собой пистолет, вошел в дом. Его встретил огромный холл со множеством дверей. Три комнаты без дверных полотен были совершенно пусты. В первой, справа от входа, Саша увидел в углу старенькую двухконфорочную плиту. Кастрюли почему-то стояли на полу. Фролов подошел и заглянул в них. Пустые, как и весь дом. Саша прошел дальше. Глаза привыкли к темноте, поэтому он без труда видел немногочисленные предметы, за которыми и спрятаться-то нельзя. Когда он включил свет в самой большой комнате, понял, для чего столько кастрюль. Хозяин подставлял их в дождливую погоду под самые проблемные места в холле. Сегодня он где-то задержался, поэтому единственный переполненный таз стоял у окна напротив входа, а на полу разлилась огромная лужа. Саша только теперь заметил, что мало того, что весь промок от дождя, так еще и намочил ноги в этом гостеприимном доме. Это значило, что крыши в здании не было совсем.

— Чисто.

Фролов направил пистолет на вошедшего. Цыганков, не обратив внимания на направленное на него оружие, обошел напарника и направился к противоположной стене. Саша пошел за ним. Там была единственная добротная дверь во всем помещении, и она, к их сожалению, была заперта на замок.

— Закрыто, — произнес Саша и увидел, что завитушки на обоях, принятые им за странный рисунок, были не чем иным, как сотнями, тысячами скороговорок, написанных рукой Электрика.

— Ты смотри, сука, логопедические курсы у него тут.

Толик прищурился и прочитал:

— «В саласэ лис смель сумит. Там, швернувсишь, Шаса шпит». Ну не херь, а? Он что, до сих пор буквы путает?

Фролов пожал плечами.

— «Тисэ, мысы, — начал дрожащим голосом читать он. — Кот на крысэ…»

— Засумите — он услысыт!

Милиционеры обернулись. В дверном проеме стоял лысый мужчина. В руках, одетых в резиновые перчатки, он держал бамбуковую палку с гвоздем на одном конце и убегающим в темноту коридора проводом на другом.

— Эй, чувачок, ты что задумал? — крикнул Толик и закинул руку за спину.

— Не шоветую, — прошипел Электрик и опустил свое оружие острием вниз.

Опера не знали, чем им могло грозить орудие в руках маньяка, но все-таки они послушались его. Их очень смущал провод, уходящий в другую комнату.

— Шлу… — Толик увидел, как Мансуров дернулся. — Извини. Слушай, дай нам уйти.

— Не думаю, что это возможно, — Мансуров улыбнулся, сделал шаг вперед и воткнул свое копье в пол.

Сначала ничего не происходило. Секунду или две, Фролов не знал сколько, но ему показалось, что мир застыл, замер в ожидании чего-то ужасного. В следующее мгновение ноги подкосились, и оба милиционера упали в большую лужу. Мозг Фролова отказывался принимать происходящее. Тело будто сковали, язык онемел, только глаза бешено вращались в поисках выхода.

Электрик подошел к Цыганкову и — только теперь Саша увидел, что маньяк стоит в луже в диэлектрических ботах, — с хрустом воткнул бамбуковую трость ему в грудь. Толик дернулся, отрыгнул розовой пеной и затих. Мансуров вынул копье и повернулся к Фролову:

— Шлавный денек шегодня.

Острие гвоздя находилось в нескольких сантиметрах от лица парализованного милиционера. Он даже видел гвоздь, весь в запекшейся крови. Электрик занес свое копье для удара, когда где-то далеко раздалась сирена. Фролов хотел улыбнуться, но губы не слушались его, и поэтому вышла лишь страдальческая гримаса.

— Обложили, шуки! — было последнее, что услышал милиционер перед тем, как электрически заряженные частицы, сорвавшиеся с окровавленного гвоздя, двинулись по его телу, проникая в каждую клеточку и даруя боль. Потом свет померк.

«ВАЛИ ОТСЮДА, ДЖО»

В конце концов после года охоты я нашел Сару. Оказывается, она пряталась в Нью-Джерси, и это разбило мне сердце: как, Хобокен?[1] Сара обожала Манхэттен, для нее Нью-Йорк был все равно что еще один Элвис,[2] Король, только созданный из кирпича, стали и гранита. Остальной мир представлялся ей бескрайним продолжением родительского подвала — последнего места, где она хотела бы оказаться.

Неудивительно, что она почувствовала необходимость бежать, когда болезнь начала овладевать ее разумом. Инферны всегда убегают от того, что раньше любили.

И все же, узнав, где она, я покачал головой. Прежняя Сара не застряла бы намертво в Хобокене. И тем не менее я был гам, допивал десятую чашку кофе на автостоянке старого рассыпающегося паромного терминала, вооруженный только собственными мозгами и рюкзаком с вещицами, так или иначе связанными с Элвисом. Серое небо, отражаясь в черном зеркале кофе, вздрагивало в такт биению моего сердца.

День угасал. Я провел его в ближайшем бистро, изучая меню, в ожидании пока разойдутся облака, и молясь, чтобы скучающая, очень привлекательная официантка не завела со мной разговор. Начни она со мной беседу — мне тотчас пришлось бы уйти и целый день слоняться по пристани.

Я был на взводе: обычное напряжение перед встречей с «бывшей» плюс дополнительный бонус — оказаться лицом к лицу с маньяком-каннибалом, да и время тянулось мучительно медленно. В конце концов сквозь облака пробились солнечные лучи, достаточно яркие, чтобы загнать Сару в терминал — инферны не выносят солнечного света.

На этой педеле дожди шли часто, и сорняки яростно лезли сквозь асфальт; старая автостоянка пошла трещинами, словно засохшая грязь. Отовсюду за мной наблюдали бездомные? коты, несомненно привлеченные бурно разросшейся популяцией крыс. Хищники, их жертвы и руины — поразительно, как быстро природа заглатывает места обитания людей, стоит лишь от них ненадолго отвернуться. Жизнь всегда ненасытна.

Согласно отчетам Ночного Дозора, никаких характерных признаков присутствия хищника в этом месте не было — транзитные рабочие не пропадали, на бездомных никто не бросался. Однако каждый раз после того, как люди из службы профилактики чумы все тут хорошенько протравят, орды крыс появлялись снова, несмотря на то что в этой заброшенной части города пищевых отбросов очень мало. Единственное объяснение — обитающий здесь инферн. Ночной Дозор проверил местную крысу, и она оказалась из моей «семьи».

Это могло означать одно: Сара. За исключением ее и Морганы, все девушки, которых я когда-либо целовал, уже находились за решеткой. (Моргана, в этом я был уверен, не пряталась в старом паромном терминале.)

Запертые на висячие замки двери пестрели желтыми объявлениями с предупреждением о крысином яде, но складывалось впечатление, будто парни из службы профилактики чумы чего-то побаиваются. Они разбрасывали свои смертоносные пакетики, нашлепывали предостерегающие объявления и быстро сматывались отсюда.

К счастью для них, им платят слишком мало, чтобы связываться с инфернами. Правда, и мне гоже, если не считать отменного пособия по болезни. Однако у меня в этом деле есть определенная ответственность: Сара не просто первая в моей родословной — она была первой настоящей подружкой. Моей единственной настоящей подружкой, если уж на то пошло.

Мы встретились в день начала учебных занятий — первый курс, философия — и очень быстро затеяли дискуссию касательно свободы воли и предопределения. Дискуссия продолжилась и за пределами аудитории — в кафе, а потом на всем пути до ее комнаты тем же вечером. Сару очень интересовала свобода воли. Меня очень интересовала Сара.

Дискуссия растянулась на весь семестр. Как человек, специализирующийся на биологии, я считал, что свобода воли — это скорее некие биохимические процессы в мозгу. Молекулы, сталкивающиеся друг с другом таким способом, который создает ощущение возможности выбора, хотя на самом деле это просто пляска крошечных шестеренок — нейроны и гормоны, сцепляющиеся, как в часовом механизме, и в итоге выдающие решения. Это не вы используете свое тело — оно использует вас. Нетрудно догадаться, что победу в этом споре одержал я.

Признаки пребывания Сары остались повсюду. Все окна на уровне глаз разбиты, все металлические поверхности, способные отражать, замазаны грязью или чем похуже. И конечно, крысы, повсюду крысы, просто полчища крыс. Их неким и писк были слышны даже снаружи.

Я втиснулся между створками, неплотно скрепленными висячим замком, и остановился, дожидаясь, пока зрение адаптируется к темноте. Внутри шмыгал и крысы — до меня доносились звуки быстрых шажков. Мое появление произвело эффект брошенного в воду камня: крысам понадобилось время, чтобы разбежаться во все стороны, и «рябь» улеглась.

Я прислушивался, дожидаясь бывшую подружку, но слышал только свист ветра в разбитых окнах и мириады ноздрей, принюхивающихся ко мне. Они держались поодаль, ощущая знакомый запах и пытаясь определить, являюсь ли я частью «семьи». Видите ли, крысы заключают соглашение с этой болезнью, будучи зараженными, — они не страдают. Человеческим существам повезло меньше. Даже люди типа меня — которые не превращаются в голодных монстров и не испытывают потребности убегать от тех, кого любят, — страдают. Утонченно.

Я бросил рюкзак на пол, достал афишу и, развернув ее, наклеил на внутреннюю сторону двери. Отступил на шаг, и вот он — Король, улыбающийся мне сквозь тьму, блистательный на фоне черного бархата. Сара ни за что не пройдет мимо этих пронизывающих зеленых глаз и лучистой улыбки.

Чувствуя себя в большей безопасности под пристальным взглядом Элвиса, я углубился во тьму. Словно в церкви, рядами тянулись длинные скамьи; в воздухе ощущался слабый запах тел человеческой толпы, давно покинувшей это помещение: когда-то здесь сидели пассажиры, дожидаясь следующего парома на Манхэттен. Кое-где лежали постели из газет, сооруженные бездомными, но; если верить моему носу, ими не пользовались уже на протяжении нескольких недель — с тех пор, как тут объявился хищник.

За мной осторожно следовало множество крошечных лапок; крысы все еще терялись в догадках, что я собой представляю. Я наклеил бархатно-черные афиши с Элвисом на каждый выход из терминала, их яркие краски дисгармонировали с тускло-желтыми предостережениями о крысином яде. Потом залепил афишами разбитые окна, чтобы, куда Сара ни кинулась, ее повсюду встречало лицо Короля.

У одной стены я нашел разорванную в клочья рубашку, испачканную свежей кровью и выброшенную за ненадобностью, словно конфетную обертку. Пришлось напомнить себе, что это осталось не от Сары, которую так волновали свободная воля и всякие милые пустячки, имеющие отношение к Элвису. Теперь она — хладнокровный убийца.

Прежде чем снова застегнуть рюкзак, я достал оттуда восьмидюймовую фигурку, изображающую Элвиса на телевизионном концерте «Возвращение» шестьдесят восьмого года, и положил ее в карман. Я надеялся, что мое лицо, знакомое Саре, защитит от нападения, но никогда не повредит иметь под рукой надежное проклятие.

Наверху, где из стены, нависая над залом ожидания, выдавались офисы паромной администрации, раздались какие-то звуки. Инферны предпочитают устраиваться в маленьких, высоко расположенных помещениях. Лестница была одна, ступени в середине провисали, словно старый фартук. Под действием моего веса первая же, к несчастью, заскрипела.

Это не имело значения — Сара уже должна знать, что кто-то тут есть, — но дальше я пошел осторожнее, после каждого шага дожидаясь, пока лестница перестанет качаться. Парни из Архива предупреждали меня, что терминал бездействует уже лет десять.

Используя преимущество медленного подъема, я оставлял на ступенях кое-какие предметы из своего рюкзака. Накидку с блестками, миниатюрную рождественскую елку, альбом «Элвис ноет Евангелие».

Черепа, выстроенные в ряд, смотрели на меня сверху, с лестницы. Я уже видел помеченные таким образом логовища, отчасти нечто вроде заявки на свою территорию — предостережение другим хищникам держаться подальше, — отчасти нечто такое, что инфернам просто… нравится. «И вновь никакой тебе свободной воли, — подумалось мне, — обычные биохимические процессы в мозгу, определяющие эстетические предпочтения настолько же предсказуемые, как и покупка мужиком средних лет красного спортивного автомобиля».

Носком ботинка я отшвырнул один из черепов во тьму, он покатился по полу с негромким «ка-бум-ка-бум-ка». Когда эхо растаяло вдали, я услышал чье-то дыхание. Интересно, узнала ли она мой запах?

— Это я! — негромко окликнул я, не особенно рассчитывая на ответ.

— Кэл?

Я замер, не веря своим ушам. Никто из бывших девушек, которых мне удавалось выследить, не говорил ни слова и уж тем более не произносил моего имени. Однако я узнал голос Сары — даже дребезжащий, иссушенный и ломкий, это был ее голос.

— Я здесь, чтобы помочь тебе, — сказал я.

Никакого ответа, кроме топота крысиных лапок. Даже ее дыхания не было слышно: инферны умеют не дышать, существуя за счет кислорода, запасаемого в цистах паразита.

Передо мной тянулась галерея с рядом дверей покинутых офисов. Сделав несколько шагов, я заглянул в первый попавшийся: мебель отсутствовала, на сером ковре были видны впечатанные в него маленькие квадратики. Не самое скверное место для работы, между прочим: большие окна выходят на гавань — вид изумительный, даже несмотря на разбитые и грязные стекла. По ту сторону реки лежит Манхэттен, шпили и окна зданий в деловой части города светятся оранжевым в лучах заходящего солнца. «Странно, что Сара оставалась там, откуда виден остров, столь любимый ею, — недоумевал я. — Как она могла выносить это? Может, она все же другая».

На полу валялось несколько пузырьков из-под крэка, старая одежда и снова человеческие кости. «Интересно, где она охотилась, — настойчиво вопрошал я сам себя, — и как получилось, что Дозор не зафиксировал эти убийства?» У хищников есть одна особенность: они оставляют на любой экосистеме огромный статистический след. Поместите около двух десятков убийц даже в самый большой город, и они будут бросаться в глаза, словно охваченный огнем дом. Последнюю тысячу лет эта болезнь развивала в себе способность оставаться как можно более незаметной, однако любителям человечинки все труднее и труднее прятаться. В конце концов, жертвы-люди имеют сотовые телефоны.

Я вышел в коридор, закрыл глаза и снова прислушался. Ничего. Когда я открыл их, Сара стояла передо мной. В голове промелькнула ужасно тривиальная мысль: «Она похудела». Жилистое тело почти полностью скрывали ворованные обноски — словно у ребенка в одежде не по росту, с чужого плеча. Как всегда при встрече с «бывшей» после долгого перерыва, возникло ощущение чего-то сверхъестественного при виде трансформации, которую претерпело знакомое лицо.

Я могу понять, почему легенды называют их прекрасными: героиновое изящество, но без скверной кожи. И взгляд у инферна такой напряженный! Адаптированные к темноте, их зрачки и радужные оболочки огромны, а кожа вокруг глаз оттянута назад, больше обычного обнажая глазные яблоки. Словно кинозвезды, они всегда выглядят удивленными и почти совсем не мигают.

Одно короткое, ужасное мгновение я думал, что снова влюблен в нее. Но нет — это был просто ненасытный паразит внутри меня.

— Сара… — выдохнул я.

Она зашипела. Инферны ненавидят звук собственных имен, потому что он ранит перепутанные каналы их мозга так же, как проклятие. Но она позвала меня по имени…

— Убирайся, — прозвучал дребезжащий голос. В ее глазах я видел голод — инферны всегда голодны, — но есть меня она не стала бы, я был слишком хорошо ей знаком.

Крысы заметались вокруг ног, думая, что надвигается убийство. Я с силой топнул специальным, защищающим от крыс ковбойским сапогом, и они бросились врассыпную. Этот звук заставил Сару обнажить зубы, и живот у меня свело. Пришлось напомнить себе, что она не станет есть меня, не сможет есть меня.

— Я должен забрать тебя отсюда. — И сжал фигурку в кармане.

Инферны никогда не сдаются без борьбы, но Сара была моей первой настоящей любовью. Может быть… Она ударила, словно молния, открытой ладонью по макушке; удар был настолько силен, что возникло ощущение, будто лопнула барабанная перепонка.

Я зашатался, сделал шаг назад. Мир вокруг звенел, новые удары обрушились на живот, вышибая дух. И потом, лежа на полу, чувствовал на груди вес Сары, ее тело, жилистое, словно мешок, битком набитый разъяренными змеями, ее густой запах бил мне в ноздри.

Она оттянула мою голову назад, обнажила горло, но потом замерла; в ее странно мерцающих глазах явно отражалось какое-то сражение. Что это было? Любовь ко мне? Или просто проклятие хорошо знакомого лица?

— Кафе на углу Первой авеню и Восьмой стрит, — быстро заговорил я, взывая к воспоминанию о ее любимой пиццерии. — Ванильная водка на скалах. «Вива, Лас-Вегас!» — И, чтобы подчеркнуть последнее, добавил: — Второе имя его матери было Любовь.

При этом втором напоминании об Элвисе Сара зашипела, словно змея, ее руки с длинными хищными когтями потянулись ко мне. Ногти инфернов, точно у трупов, продолжают расти, даже когда вся остальная плоть тает, и ее ногти были такие искривленные, такие черные, как высохшая оболочка жука.

Я остановил ее, назвав пароль нашего общего счета в видеомагазине, отбарабанив номер ее сотового телефона и имена золотых рыбок, которых она бросила, когда сбежала. Сара содрогнулась: упоминание о старых, хорошо знакомых вещах, когда-то таких важных, обрушилось на нее, словно удар. Потом она испустила вой, снова оскалилась и вскинула когтистую лапу…

Я вытащил из кармана фигурку и сунул ей в лицо. Конечно, это был Король, в черном, как на «Возвращении-68», с кожаным браслетом на запястье и четырехдюймовой гитарой. Единственный подарок на память, который я сделал сам себе, украв прямо из-под носа ее соседки по комнате спустя неделю после исчезновения Сары, инстинктивно понимая, что она не вернется. Хотелось сохранить хоть частичку ее.

Сара взвыла, сжала пальцы в кулак и ударила меня по груди. Я раскашлялся, глаза наполнились слезами. Однако ее вес внезапно перестал на меня давить. Я перекатился, хватая ртом воздух, и попытался встать на ноги. Когда зрение вернулось ко мне, во всех направлениях вокруг кипел серый мех — крысы, охваченные паникой при виде огорчения своей госпожи.

Она начала спускаться по лестнице, но проклятие уже овладело ее разумом. Напоминания об Элвисе, оставленные мною на ступенях, делали с кое дело — при виде накидки с блестками она дернулась, словно конь, увидевший гремучую змею, и рухнула, проломив хрупкие перила.

Я подошел к краю балкона и посмотрел вниз. ()на скорчилась на скамье, злобно глядя на меня.

— Ты в порядке, Сара?

Произнесенное имя словно пробудило ее; она побежала по залу ожидания, совершенно бесшумно ступая голыми ногами по спинкам скамеек. Однако на полпути запнулась, заметив очередную бархатно-черную афишу с Королем, и испустила жуткий, скорбный крик, эхом прокатившийся под сводами терминала. Что-то типа той берущей за живое трансформации, когда, скажем, жалкий, заброшенный кот внезапно издает звук, похожий на детский плач.

Крысы со всех сторон бросились ко мне — с целью нападения, подумал я в первое мгновение. Однако они просто пришли в возбуждение и безо всякой цели кружили вокруг моих сапог, а потом исчезали в дырах и дверях офисов.

Я побежал вниз по лестнице, и удерживающие ее металлические болты начали с визгом выдираться из стены. Сара металась от выхода к выходу, жалобно хныча при виде лица Короля. Наконец замерла и снова зашипела на меня.

Она понимала, что я загнал ее в угол, и настороженно смотрела, как я сунул фигурку в карман.

— Стой там. Я не причиню тебе вреда.

Я медленно спускался по угрожающе раскачивающимся ступеням; ощущение было примерно такое, как стоять в каноэ.

Когда моя нога коснулась пола, Сара рванула к дальней стене, высоко подпрыгнула и вцепилась черными когтями в паутину паропровода, питающего длинный радиатор. Трубы были пусты, и длинные черные ногти издавали лязгающий звук, пока она карабкалась вверх по стене в направлении высоко расположенного окна, которое я не потрудился прикрыть афишей. Она двигалась, точно паук, быстрыми рывками. Здесь, между ней и свободой, Элвиса не было. Я мог вот-вот потерять ее.

Ругаясь на чем свет стоит, я повернулся и побежал обратно по шатающейся лестнице. За спиной затрещали резкие, похожие на выхлопы звуки, болты окончательно сдались, и ровно в ту секунду, когда я ступил на балкон, лестница практически полностью отсоединилась от стены. Однако она не упала, а обвисла, цепляясь несколькими ржавыми болтами за пол верхнего этажа.

Сара добралась до высокого окна и ткнула в него кулаком. Грязное стекло разлетелось, и в здание заглянул клочок серого неба. Только она попыталась пролезть в проем, как сквозь облака прорвался яркий солнечный луч и ударил ей прямо в лицо.

Розовый свет заполнил терминал, Сара снова закричала, покачиваясь на одной руке и безостановочно молотя в воздухе другой. Она еще дважды предпринимала попытки пролезть сквозь разбитое окно, но безжалостный солнечный свет загонял ее обратно. В конце концов она рванулась в сторону, промчалась вдоль труб, спрыгнула на балкон и метнулась к двери самого дальнего офиса. Я помчался туда же.

В последнем офисе было темнее всего и сильно воняло крысами; тут находилось главное гнездо ее «семьи». Когда я достиг двери, крысы одновременно повернули ко мне морды. Красные глаза вспыхнули под воздействием пронизанного пылинками солнечного света. В одном углу стояла постель, ее ржавые пружины прикрывала полуистлевшая одежда. Большинство инфернов и не думают обзаводиться постелями. «Может, эту оставили здесь бомжи? — задумался я об очередной загадке. — Или же Сара сама притащила ее со свалки? Она любила спать с комфортом, даже подушку привезла в колледж из Теннесси. Неужели ее по-прежнему заботило, на чем она спит?»

Сара наблюдала за мной с постели, наполовину прикрыв глаза, потому что солнечный свет жег их, ей это придало более человеческий вид. Я настороженно приближался, сжимая фигурку в кармане: «Может, удастся справиться с Сарой без дальнейшей борьбы, — устало думал я. — В конце концов, она назвала меня по имени».

Замершие повсюду крысы заставляли меня нервничать. Пришлось достать из кармана пластиковый мешок и высыпать его содержимое себе под ноги. «Семья» расступилась, учуяв запах Корнелиуса. Мой старый кот уже много лет ни на кого не охотился, но они-то этого не знали. Просто внезапно я стал испускать запах хищника.

Сара так сильно вцепилась в раму кровати, что та задрожала. Я остановился, натянул на левую руку перчатку из кевлара[3] и зажал в ладони две снотворные таблетки.

— Давай-ка проглоти их. Тебе станет лучше.

Сара, прищурившись, смотрела все еще настороженно, но по крайней мере слушала. Она всегда забывала принимать таблетки, и это было мое дело — напоминать ей. А вдруг этот ритуал успокоит ее; требовалось нечто такое, что она помнит, но не столь интимное, чтобы стать проклятием. Я слышал, как она дышит, как быстро бьется ее сердце. Она могла в любой момент кинуться на меня. Я сделал еще один медленный шаг и сел рядом с ней. Ржавые пружины вопросительно заскрипели.

— Проглоти их. Они тебе помогут.

Сара перевела взгляд на маленькие белые таблетки в моей затянутой в перчатку ладони. Я почувствовал, что она на мгновение расслабилась. «Может, вспомнила, каково это — быть больной, просто нормально больной, и чтобы твой бойфренд ухаживал за тобой».

Я не так скор и не так силен, как полноценный инферн, но все же достаточно быстр. В мгновение ока я ладонью накрыл ее рот и услышал, как таблетки скользнули в пересохшее горло. Она вцепилась руками мне в плечи, но я всем своим весом откинул ей голову назад. Зубами она впилась в перчатку, но черные ногти не вонзились в мое лицо, и я увидел, как она сглотнула.

Таблетки подействовали через несколько мгновений. С таким быстрым метаболизмом, как наш, снотворное буквально валит с ног — я чувствую опьянение примерно спустя минуту после того, как алкоголь коснется языка, и мне требуется чуть ли не капельница, чтобы поддерживать кофейный кайф.

— Молодец, Сара, — Я отпустил ее и увидел, что глаза у нее все еще открыты. — Теперь тебе будет хорошо, обещаю.

Я стянул перчатку. Внешние слои пострадали, но ее зубы не проткнули кевлар. (Хотя иногда такое происходило.)

Мой мобильник почти разрядился, но позвонить я успел.

— Это она. Подберите нас.

Экран мобильника потемнел, и только тут я вспомнил, что, может, следовало бы предупредить их о сломанной лестнице. А, ладно. Как-нибудь уж сумеют забраться наверх.

— Кэл?

Я вздрогнул, но в ее полузакрытых глазах не было угрозы.

— Что, Сара?

— Покажи мне еще раз.

— Показать тебе что?

Она попыталась заговорить, однако лицо ее скривилось от боли.

— Ты имеешь в виду… — имя могло причинить ей страдания, и я не стал называть его, — Короля?

Она кивнула.

— Тебе это не понравится. Он будет жечь, как солнце.

— Но я скучаю по нему… — Голос Сары звучал все тише, сон овладевал ею.

Я сглотнул, чувствуя тяжесть на сердце:

— Знаю.

Сара многое знала об Элвисе, но больше всего удовольствие приносили всякие вроде бы незначительные факты. Ей нравилось, что второе имя его матери — Любовь. Она обшаривала Сеть в поисках аудиозаписей редких, переписанных с пластинок шлягеров времен семидесятых, а про ее любимое кино вы, скорее всего, никогда и не слышали: «Вали отсюда, Джо».

В нем Элвис, наполовину навахо, объезжает в резервации диких мустангов. По словам Сары, он был рожден для этой роли, поскольку на самом деле принадлежал к настоящим американским аборигенам. Да, правильно. Его прапрапрапрабабка была чероки. И, как у большинства из нас, у него за плечами было шестнадцать прапрапрапрабабок. Не такое уж мощное генетическое воздействие. Сару, однако, это не волновало. Она утверждала, что именно мелкие, незначительные воздействия важнее всего — держите в уме эту философию.

Теперь краткая сводка содержания фильма. Всякий раз, когда Элвису требуются деньги, он продает какую-то часть своего автомобиля. Уходят дверцы, потом крыша, потом сиденья, одно за другим. В итоге он разъезжает на пустой раме — Элвис за рулем, четыре колеса и потрескивающий двигатель на дороге.

По мере того как болезнь овладевала Сарой, дольше всего она находила поддержку в Элвисе.

Она выбросила все свои книги и одежду, стерла с жесткого диска все фотографии, разбила все зеркала у себя в общежитии, но и тогда афиши с Элвисом висели у нее на стенах; мятые и поцарапанные от сильных ударов, они, однако, оставались, где были. По мере того как ее сознание трансформировалось, Сара снова и снова кричала, что не может выносить моего вида, но никогда и слова не сказала против Короля.

В конце концов она сбежала, решив, что лучше исчезнуть в ночи, чем изорвать в клочья эти лукаво улыбающиеся лица, которые она не могла больше выносить.

Дожидаясь прибытия транспортировочной бригады, я смотрел, как она вздрагивает, и думал об Элвисе, сжимающем руль своего автомобиля, от которого остался один скелет. Сара потеряла все, один за другим отбросила осколки своей жизни, чтобы умиротворить проклятие, и в конце концов оказалась здесь, в темноте, сжимая содрогающуюся, шаткую раму постели.